Сочинения в двух томах. Том первый

— Нет, о нашем корабельном поваре, он оказался воришкой, и я его ругнул в «Транспортнике». Заметка называлась: «За шею и — на рею!» Правда, редакция смягчила заглавие и напечатала просто: «В шею!»

— У вас отличная школа, — одобрительно заметил лобастый. — По-видимому, вам свойственна категоричность выводов. Однако хорошо уже то, что вы принесли прозу. Нынче, могу поспорить, каждый третий прохожий пишет стихи.

Он был отчаянно близорук и, когда просматривал рукопись, почему-то начинал с нижнего угла, постепенно двигаясь по диагонали к верхнему. Что-то в моих записях, как видно, понравилось: он широко улыбнулся и даже привстал со стула.

— Приятно… очень приятно, что вы пришли!..

Я несколько растерялся и тоже привстал со стула.

— Спасибо. А знаете, я колебался: идти или не идти…

— Не удивляйтесь, что «анфилады» нашей редакции столь скромны.

Я понимал его застенчивость и сказал бодро:

— Пословица гласит: не красна изба углами, красна пирогами.

Однако тут же я спохватился: лобастый смотрел мимо меня и приветствовал кого-то другого. Фанерная дверь комнатушки открывалась бесшумно, и я не расслышал, когда тот, другой, вошел. Обернувшись, я увидел невысокого, но широкого станом, плотного человека в очках, в ношеном мятом костюме, в сбитых башмаках. Человек осторожно вошел в комнату, наткнулся на стул, но не отодвинул его, а сам посторонился, потом подал мне руку, коротко, крепко пожал. За выпуклыми стеклами очков блестели и с улыбкой о чем-то спрашивали быстрые внимательные глаза.

Лобастый выбежал из-за стола и придвинул гостю стул.

— Это замечательно, что вы пришли, но жаль, наши литераторы еще не собрались.

— Я обещал придти, — сказал гость, присаживаясь и придвигая к себе мою рукопись, — а вот в котором часу, ей-богу, не запомнил. Сколько сейчас, двенадцать?

Лобастый поспешно достал карманные часы.

— Вы обещали придти в два, а сейчас половина десятого.

Гость, казалось, не расслышал; еще ближе придвинул мою рукопись, небрежно перевернул несколько страниц, возвратился к первой и впился в нее глазами.

Лобастого это, видимо, смутило; он выдвинул ящик и положил на стол объемистый, плохо сброшюрованный журнал.

— Посмотрите, пожалуйста, наш свежий номер. А эта рукопись…

— Что? — настороженно спросил гость.

— Из «самотека». Ее только что принесли.

Гость быстро, весело взглянул на меня, словно измерил.

— Самотек, — повторил он, прислушиваясь к слову. — В других местах это, наверное, плохо, а в редакциях литературно-художественных журналов, я думаю, даже очень хорошо! И чем он мощнее, такой самотек, тем лучше.

Лобастый не возразил и досадливо потирал переносицу, видимо, размышляя, как бы поскорее избавиться от меня. Отступая к двери, я спросил:

— Зайти через недельку?

Он подхватил с готовностью:

— Да, конечно! Однако лучше, если через две…

По пути в гостиницу я вспомнил, а возможно, мне это почудилось, будто очкастый гость сказал:

— Напрасно вы его отпустили.

Теперь я раздумывал над этими странными словами: «Напрасно вы его отпустили». А разве меня следовало задержать? Постепенно я приходил к решению, что в редакции мне больше незачем появляться. И не только потому, что выглядела она неприветливой конурой, и не потому, что слово «самотек» мне казалось пренебрежительным, а лобастый почему-то стал представляться заядлым бюрократом. Нет, вспышка искательской словесной страсти, занесенная мной на бумагу, была слишком коротка, а настоящая вещь, как я теперь догадывался, требовала и более тщательной внутренней настройки, и более длительных усилий.

Было немного грустно и немножко жаль той ночи, что пролетела, как сполох плавки. Я кое-что понял в ту ночь. Оказалось, что не так-то просто записывать на бумагу жизнь, даже частицу жизни: то не хватало слов, то были они совсем не те, каких мне хотелось бы.

Минутами меня охватывало такое чувство, будто я задыхался: слово подступало близко и само просилось в строку, но распознать его, схватить никак не удавалось. Я злился, рвал в клочья исписанную страницу, даже грозил кому-то кулаком: «Все равно одолею… Все равно!» А потом собирал клочки бумаги и принимался переписывать все заново.

Искрой неожиданной и яркой, словно бы высеченной из потаенного камня, оно вдруг влетало в меня, желанное слово, и тогда легко, просторно становилось на душе, но это была лишь короткая передышка, потому что тут же снова продолжалось трудное: поиск.

Если бы тот лобастый парень знал, как они давались мне, страницы, пожалуй, он не читал бы рукопись с угла на угол, бюрократ! Как видно, он и сам не особенно разбирался в этом деле, иначе не бросил бы снисходительного словечка — «самотек»! А вот очкастый что-то понял.

Через несколько дней мы встретились с ним случайно возле студенческой столовки в очереди; он первый заметил меня и осторожно взял за локоть.

— Ну как, движется?

Я растерялся от неожиданности и не понял вопроса, а потому спросил, наверное, грубовато:

— Где и что движется? Не вижу.

Веселые глаза внимательно смотрели на меня сквозь стекла очков и мягко просили: будь доверчивей.