Сочинения в двух томах. Том первый

Попросив слова и направляясь к столу, Шура заметил, как рыжий красавчик поспешно укрылся в уголке. Смущенный всеобщим вниманием, Бойченко топтался у стола, не находя нужного оборота речи. Другие ребята говорили уверенно и запальчиво, что ни фраза — лозунг или призыв, а он начал с лирики, с того щемящего чувства, которое испытывал на железном кладбище станции, где на пригорке, встав на дыбы, высился черный, запыленный, исхлестанный ветрами, с пробитой грудью паровоз.

И Шура стал рассказывать о своих переживаниях, простых, понятных и одновременно сложных, о том, с каким волнением, острым и неизъяснимым, поднимал он из бурьяна то оброненный буфер, то сцепку, то обломок вагонной рамы и нес к платформе, испытывая беспокойство от того, что на ней уже оставалось мало свободного места, что состав не увезет даже сотой части этой огромной металлической горы. «Пусть некоторым покажется наивным, — сказал он, — но мне виделись в громоздком и фантастическом железном хламе, который мы грузили вчера, и контур еще одного моста, повисшего над нашим Днепром, и кружево радиобашни, и очертания могучего бронепоезда „Киевский железнодорожник“, и косы, и подковы, и полный набор слесарного инструмента в твоих руках, Тимоша, — он кивнул рыжему красавчику, — да, в твоих руках, Тимофей! Жаль, что вчера ты не был на субботнике (у тебя, наверное, имелась уважительная причина), но в следующий раз ты будешь, конечно, первым, и мы в это верим, приятель, потому что сила твоя и радость — с друзьями, то есть с нами, и ни в коем случае не без нас».

Нельзя сказать, чтобы у Шуры не оставалось чувства личной обиды на рыжего красавчика. Просто он поднялся выше этой личной обиды, памятуя о главном, общем интересе. Первое сознание близкого и великого интереса, объединяющего миллионы людей и отраженного в повседневности каждого человека, в памяти Шуры Бойченко запечатлелось картиной того собрания в депо, атмосферой решимости и согласия, трепетным светом на лицах товарищей, комсомольцев двадцатого года. Что-то необыкновенное случилось с Бойченко в те дни: он словно бы аккумулировал в себе всеобщий высокий взлет чувств, в котором так необычно соединились на субботнике труд и праздник, работа, и песня, и ощущение весны, вопреки осени. Отныне он видел цель своей жизни в служении народу и революции на любом, пусть самом незаметном и самом суровом посту, служении пламенном и верном.

В ту суровую пору республика писала свою историю огнем и кровью. Банды украинских буржуазных националистов, буйных и свирепых анархистов, хитромудрых эсеров и убийц бесчинствовали по всем губерниям Украины, оставляя и на Киевщине пожарища и могилы. Падали сельсоветчики, комбедовцы, селькоры, сраженные из кулацких обрезов из-за угла. Рушились под откос эшелоны с продовольствием и одеждой, предназначенными для наиболее разоренных районов. Голод подкрадывался к рабочим кварталам городов; тиф расширял свою страшную косовицу; зловещие зарева пожаров полыхали над притихшими полями: это отпетый кулацкий сброд — махновская нечисть, всякие «маруси» и «ангелы» — отмечали свой черный путь.

Через несколько дней после памятного собрания в депо семнадцатилетний комсомолец Шура Бойченко, с винтовкой за плечом и сухарем в кармане, охраняет груженный продуктами эшелон. Ночь. Легкая поземка над путями. Медно-кровавый месяц над чуткими вершинами сосен.

Будто у самого виска грохочет выстрел, и рядом с Бойченко падает в сугроб его веселый товарищ, слесарь Володя Зубченко с простреленной головой.

Перестрелка. Погоня. Стеклянный звон снега, и уже знакомый холодящий посвист пуль.

И другая бессонная ночь; на гулких улицах Киева — ни души, тихо спит город, прикрытый пушистым войлоком снега. Он с вечера сыплет и сыплет, легкий, почти невесомый снег, и, подставив ему ладонь, Шура с интересом рассматривает удивительную конструкцию хрупкой звездочки, словно бы занесенной из детства, когда весь мир состоял из сказок и чудес.

Но нельзя отвлекаться и нельзя верить обманчивой тишине — за стенами купеческих особняков, за плотными шторами окон бодрствует притаившийся враг, в немом исступлении ждет желанной минуты. Комсомольский патруль охраняет сон города. Размеренно звучат шаги…

Высокий, немного застенчивый и нескладный, Павлушка Марьяненко вполголоса рассказывает Александру историю удивительного человека, которую и сам еще до конца не успел узнать: дома его ждет недочитанная книга «Овод». «Какой это парень, Овод, если бы ты, Шурик, знал! — восторженно повторяет Павлуша, не замечая, как легкая звездочка тает на его реснице. — Вот нам бы его в отряд, обиженного, гневного, непреклонного: бери, братишка, оружие, и пусть торжествует наша рабочая правда на земле! Ты потерпи, Шурик, до завтра, я дочитаю „Овода“ и доскажу…»

Они расстаются на перекрестке: нужно обойти глухими переулками большой квартал. Марьяненко не возвращается из обхода. Он так и не дочитал книги. Утром его нашли убитого на пустыре.