Сочинения в двух томах. Том первый

— …Кто знал, что за пригорком их шельма пулеметчик не убит? — с усилием привстав на локтях и тараща во тьму глаза, спрашивал солдат. — Молчит, значит, думаю, пристукнули, значит, даешь пулемет! Эх же он и полоснул меня, братцы, прямо по коленям, будто кнутом ожег! Ну, еще дело, что я гранату успел швырнуть, — теперь-то было наверняка! А подняться на ноги — куда там! Не ноги — вата, натурально мешок, полный ваты, к ногам привязанный, и она горит, печет… Понял я, братцы, дело — труба, и сколько раз косая на меня замахивалась, да как-то берегла судьба, вот до этой самой минуты берегла, а теперь отказалась.

— Ты свою судьбу не попрекай, — строго заметил сосед по койке, хмурый, заросший до глаз рыжеватой щетиной солдат. — У тебя судьба — прямо-таки Ванька-встанька.

Сержант улыбнулся ясными глазами.

— Ну, верно. А кто не ругнется сгоряча? И вот какое чудо случилось: были, понимаешь, вокруг меня люди, не один же я шел в атаку, — были, и вдруг не стало ни души. Может, я сознание потерял, лежал неподвижно и тихо под межой, у проселка, и санитары меня не заметили? Или подумали — убит? Каждый из вас, братцы, с жизнью прощался, и что вам рассказывать про это? Видно, особенно горько оно и трудно, если так, без людей, один.

— У каждого свой характер, — строго сказал сосед.

Сержант покусал сухие губы, приподнял голову, прижмурился на огонек.

— Я так понимаю, что это очень трудно, если уходят твои последние минуты и ты совсем один. Ты знаешь, ничто уже не поможет, нету силы такой, чтобы помогла, и единое на свете, чего ты хочешь, — видеть человека, знать, что он рядом, свой человек, а зачем — тут я и сам, правду сказать, без понятия. Но тогда я хотел только одного — увидеть, услышать человека. Не могло же случится такое, чтобы кругом все вымерло без остатка, а если случилось, значит, одно из двух: или я сошел с ума, или уже умер. Как это назвать — бред или, может, страх? То место, где я лежал, было мертво, оно было могилой, а проселок рядом, за бурьянами, был жизнью потому, что там я мог встретить человека, увидеть его, позвать. Я полз по толоке к проселку, и трудно было держать голову, шея вроде бы ломалась, и я кусал траву и опять полз. Помню, обрадовался: вот она, колея, и пыль, ну в точности вода подогретая, а раненый, сами знаете, как дите.

Кто-то из солдат усмехнулся:

— Хватил водички?

Сержант перевел дыхание, вытер со щеки крупную каплю пота.

— Хватил.

— Ты про самое главное давай, — недовольно напомнил сосед.

В ясных глазах сержанта удивление.

— А тогда это, приятель, и случилось: откуда ни возьмись — машина легковая — ж-жих! — тормоза взвизгнули. За стеклом — двое, и тот, что с водителем рядом, резко дверцу отбрасывает, выходит, наклоняется надо мной. Он без фуражки, молод, строен, черняв, чубчик ветром развеянный.

«Жив, — говорит, — а не подобран? — И кивает водителю: — Ну-ка, помоги».

Осторожно берут они меня, — руки у этого чернявого, чувствую, сильные, — поднимают, несут и на заднее сиденье укладывают. Я слова не могу сказать, пылью давлюсь, и рот и нос ею набиты, а он, чернявый, внимательно смотрит на меня, берет флягу, снова наклоняется и дает мне испить. Тут, братцы, признаюсь, повел я себя некрасиво, и не от грязищи, что в горле комом, от невозможного удивления — генерал! Поперхнулся я и чай разбрызгал, дыхало совсем забилось от смущения. А он терпеливо переждал и — снова мне флягу. Выпил я три глотка и голос сгоряча не рассчитал, как перед строем полковым, гаркнул:

«Спасибо, товарищ генерал, Иван Данилович Черняховский! Вовек мне, гвардии сержанту Бабичу, этого не забыть…»

Он усмехнулся: зубы ровные, белые, а глаза, видимо, от бессонницы, малость воспалены.

«Откуда вы знаете, гвардии сержант, что я Черняховский?»

«А потому, товарищ генерал, что я вас таким и представлял».

«Ясно, — сказал он, — Значит, представлял санитаром? Ну, оправдываться не надо: санитар — солдату брат. А за то, что вас не заметили, сержант, на поле боя, кое-кто получит загоняй. Такую рассеянность не прощают. Потерпите немного, сейчас мы завернем в медсанбат».

Солдаты задвигались, неуловимо переместились, кто-то порывисто вздохнул.

А хмурый сосед сержанта ближе придвинул плошку и словно просветлел лицом.

— Да, человек, — молвил он негромко. — Человек…

Будто оправдываясь, сержант заговорил быстро и запальчиво:

— Дело не в том, что я это был, Василий Петрович Бабич. Мало ли таких Василиев Петровичей! А дело тут, братцы, в обстановке: понимаете, сражение идет, и что одна жизнь в сражении, моя или твоя?

Солдаты молчали; трепетал огонек; стекло в перекошенной раме слегка лихорадило от дальней канонады.

— Видимо, стоит чего-то, — негромко, уверенно сказал кто-то из солдат.

Сержант улыбнулся, тряхнул головой.