Сочинения в двух томах. Том первый

— Позвольте… Попрошу дать мне руку, — здесь очень скользко.

От гостя веяло запахом ландыша. Одет он был в богатую шубу с бобровым воротником, обут в высокие резиновые штиблеты. Шляпа на нем была черная, лоснящаяся, точно смазанная дегтем, с высокой тульей, похожей на трубу. «Наверное, это и есть хозяйский сынок, — подумал Калюжный. — Значит, из заграницы прибыл, наездился по веселым местам…»

В горнице приезжий снял шляпу, протер платочком пенсне, снова осмотрелся вокруг с удивлением и недовольством, и теперь, заметив Лагутина, что-то затараторил не по-русски, произнося непонятные слова в нос. Лагутин поднял голову и мельком оглянул франта, который продолжал говорить, расслабленно кланяясь и вращая бессильными в кистях руками.

— Садитесь, почтенный, — прервал его Лагутин, видимо, потеряв надежду дослушать эту изысканную речь до конца. — Прошу передать вашему папа, что я очень признателен ему за приглашение и участие. Я не смогу, однако, воспользоваться его любезностью. В теперешнем моем состоянии мне были бы вредны и лишние движения, и тряска в фаэтоне.

Франт трагически вскинул руки, сделал скорбное лицо и театрально выкрикнул:

— Помилуйте!.. Я не верю собственному слуху… Как?! Вы останетесь здесь? Что скажут о нас в Бахмуте, в Екатеринославе, в Москве, в Питере?.. Вот, скажут, варвары, они не помогли знаменитому искателю даже в дни, когда ему угрожала смертельная опасность! Нет, это недопустимо. Пощадите нас…

Лагутин чуть приметно усмехнулся:

— Вашей репутации, господин Шмаев, ничто не угрожает. Можете не тревожиться: я заявлю во всеуслышание, что вы лично приглашали меня в собственный дом.

Шмаев поспешно поднялся с табурета; бледные щеки его дергались, меж бровей прорезалась надменная морщинка.

— Но это еще хуже! Досужие выдумщики скажут, что вы пренебрегли нашим гостеприимством… нашей помощью. Сплетня — это страшный бич в такой глуши…

— Странно, — помолчав, утомленно проговорил Лагутин. — Вы приглашаете меня тоном обиды, как будто я отвечаю за репутацию вашего дома! Кто поверит выдумщикам, если эта репутация хороша?

— Да, она всегда была хороша, но события последних двух лет… Здесь произошли беспорядки, и полиция перестаралась. Я был очень далеко отсюда, в Ницце, в Неаполе. Я либерально мыслю, как и мой отец, и, конечно, не допустил бы грубых полицейских акций. К сожалению, в те месяцы отец был нездоров и не оставлял дома. Он имел крупные объяснения с губернатором…

— Я знаю вашего отца, — сказал Лагутин. — Он много раз заявлял, что не вмешивается в политику. Но если он упрекал губернатора за репрессии против шахтеров… Это ли не политика?

— Он из сочувствия к людям. От доброты… Дело в том, что отец религиозен, хотя и не подчеркивает этого в обществе. Дома он то и дело цитирует псалмы. «Братья, все мы — чада господни. И неведомо еще, чем мы будем; знаем только, что, когда он придет, будем подобны ему, ибо увидим его, как он есть. И всякий, имеющий сию надежду на него, очищает себя, так как он чист»… Для отца это высшие истины. И он не побоялся — прошу это заметить — он сказал губернатору, самому господину Клингенбергу, резкие слова…

— Это, вероятно, случилось, — насмешливо подсказал Лагутин, — во время обеда, который господин Шмаев дал в честь губернатора?..

Младший Шмаев нисколько не растерялся. Лагутин подумал, что перед ним, по всей видимости, довольно циничный молодой человек.

— Дело есть дело, — сказал Шмаев. — Кесарю — кесарево, а богу — богово. Отец еще любит повторять: «И всякое благо, и всякий совершенный дар дарован свыше…» Но в сторону псалмы! Итак, вы отклоняете наше приглашение только по той причине, что мой отец дал обед в честь губернатора?..

— Это уж слишком! — строго сказал Лагутин. — Кажется, вы приехали… чтобы поссориться?

— Нет, я не привык, чтобы мне отказывали.

— В таком случае, прошу оставить меня в покое.

Франт набросил на голову свою шляпу-трубу и стремительно вышел из горницы, толкнув ногой дверь. Уже в прихожей он сказал:

— Пожалуй, его и самого тянет на баррикады…

Калюжный не провожал важного гостя. Он стоял в уголке горницы у скошенного окна и с напряженной озабоченностью следил за каждым движением Лагутина. Ученый не тотчас заметил его; глядя в потолок и хмуря раскидистые брови, он чему-то усмехался. Кузьма спросил негромко:

— Может, вам что-нибудь нужно, Леонид Иваныч?..

Лагутин облегченно вздохнул:

— А, вы здесь? Что, уехал этот шалопай?..

— Вон, за окном, покатился…

— Вы слышали наш разговор?

— Случайно это вышло. Извините…

— Ну что вы! Ничего особенного в этом нет… Он милость мне оказывать приехал. А если правду сказать вам, Кузьма Петрович, таи на порог их дома и действительно стыдно ступить. Сколько рабочих было арестовано на их шахтах в прошлом, в позапрошлой годах?

— В пятом, я знаю, сорок два человека. Убито шесть…

— Все арестованные сосланы?

— Нет, двадцать восемь человек…

Лагутин покусал воспаленные губы.

— И он приглашает меня в свою берлогу! Папаша — стяжатель, сынок — типичный мот. В этаком обществе не выздоровеешь, — пуще заболеешь. Нет уж, Петрович, я побуду у вас…