Сочинитель убийств. Авторский сборник

Гай повернулся спиной к Оуэну. Он–то знал, из кого. И тут он понял: то конкретное общество, о котором он думал примирительно к самому себе, — это закон, неумолимые установления. А общество вообще — это такие, как Оуэн, как он сам, как, например, Брилхарт в Палм–Бич. Захотел бы Брилхарт выдать его полиции? Нет. Этого он не мог и представить. Каждый хочет, чтобы за него это сделал кто–то другой, а другой — чтобы третий, в результате же никто не доносит. Разве не установление приковало его к Мириам? Разве не важнее те, кто убит, и в силу этого вообще люди? И если эти люди, от Оуэна до Брилхарта, вовсе не рвутся на него доносить, стоит ли рваться ему самому? С чего это он утром решил, что хочет явиться с повинной? Откуда такой мазохизм? Нет, сам он не явится. Что у него, собственно, теперь на совести? Кто на него донесет?

— Разве только стукач, — сказал Гай. — Стукач, пожалуй, донесет.

— Верно, — согласился Оуэн. — Грязный вонючий стукач. — Он громко и с облегчением рассмеялся.

Нахмурившись, Гай уставился в пространство. Он попытался нащупать под ногами твердую почву, чтобы ухватить наконец маячащее в отдалении «нечто», только что открывшееся ему, словно при вспышке молнии. Начать с того, что закон — это не общество. Общество — это люди, такие, как он, Брилхарт, Оуэн, которые не имеют права отнимать жизнь у другого члена общества. А закон, однако же, отнимает.

— Однако же закон, как принято считать, по меньшей мере выражает волю общества. Нет, даже не это. Может, коллективную волю? — добавил Гай, понимая, что, как всегда, возвращается по собственным следам, еще не дойдя до цели, что невероятно все усложняет, стремясь к определенности.

— М–м? — пробормотал Оуэн. Он откинул голову на спинку кресла, черные волосы взъерошены, между веками — тонкая щелка.

— Нет, коллективно убийцу линчуют, но именно от этого и призван спасать закон.

— Никогда не одобрял суда Линча, — подал голос Оуэн. — Неправда, что все южане линчеватели, у южных штатов из–за этого дурная слава, несправедливо.

— Я другое хочу сказать: если общество не имеет права лишить человека жизни, значит, и закон не имеет. То есть если под законом понимать совокупность правил, которые спущены сверху и которым никто не может мешать, больше того, даже притронуться. Но в конце–то концов закон имеет дело с людьми. Я говорю о таких, как мы с вами. В частности о себе. В данную минуту — исключительно о себе. Но это всего лишь логика. Сказать вам, Оуэн? Логика не всегда срабатывает, когда речь идет о живых людях. Когда строишь здание — тут все в порядке, свойства материалов известны, а вот…

Поток доводов иссяк. Он уперся в стену и не мог добавить ни слова по той простой причине, что мысли застопорились. Он говорил громко и четко, но знал, что Оуэн не слышит, хотя и пытается слушать. Но тот же Оуэн всего пять минут тому назад с полным безразличием отнесся к его вине.

— Но вот вопрос — как быть с жюри? — заметил Гай.

— С каким жюри?

— Что такое жюри присяжных — двенадцать живых людей или орган закона? Интересный вопрос. Думаю, таким он и останется. — Гай долил себе остатки виски и выпил. — Впрочем, вам, Оуэн, это, по–моему, неинтересно, правда? А что вас вообще интересует?

Оуэн молчал и не шевелился.

— Значит, ничего не интересует?

Гай взглянул на потертые коричневые туфли Оуэна — они безвольно покоились на ковре носами друг к другу, потому что он, вытянув ноги, упирался в пол каблуками. И Гаю внезапно открылось, что их вялая, бесстыжая, тяжелая тупость воплощает самую сущность всей человеческой тупости. Это мигом разбудило старую вражду Гая к покорной тупости тех, кто чинит ему помехи в работе, и он, не успев сообразить с чего и зачем, злобно лягнул Оуэна по боку туфли. Оуэн даже не пошевелился. Работа, подумал Гай. Да, работа — она его ждет. Думать будет время потом, основательно и до конца все обдумать, а сейчас — работа.

Он посмотрел на часы. Десять минут первого. Ему не хотелось оставаться тут на ночь. Интересно, есть ли ночной авиарейс? Или поезд? Можно ведь как–то отсюда выбраться.

Он встряхнул Оуэна.

— Оуэн, проснитесь! Оуэн!

Тот что–то пробормотал.

— По–моему, вам лучше будет спать дома.

Оуэн выпрямился и членораздельно сказал:

— Сомневаюсь.

Гай взял с кровати пальто. Обвел номер взглядом, но забывать ему было тут нечего, потому что вещей у него не было, только пара сумок. Позвоню–ка я лучше в аэропорт, решил он.

— Где тут сортир? — спросил Оуэн, вставая. — Мне что–то не того.

Гай нигде не видел телефона. Впрочем, у ночного столика он заметил шнур, уходящий под койку. Телефон стоял на полу со снятой трубкой; Гай сразу понял, что аппарат не свалился, потому что телефон подтянули к изножию кровати, а трубку зловеще нацелили на кресло, в котором сидел Оуэн. Гай медленно вытащил телефон из–под койки.

— Тут что, совсем нет сортира? — Оуэн открыл дверцу стенного шкафа.

— Должен быть в конце коридора, — ответил Гай дрогнувшим голосом. Он поднес трубку, которую до сих пор держал на расстоянии, к уху и услышал выжидательное молчание соединенной линии.

— Алло, — сказал он.