Сочинитель убийств. Авторский сборник

Если Бруно посмеет опять объявиться, он убьет и его. Гай не сомневался, что сможет. Должно быть, Бруно это тоже известно. Бруно всегда видел его насквозь. Его больше утешало то, что Бруно всегда хранит молчание, нежели то, что молчит полиция. В действительности как теперь, так и раньше его совсем не тревожило, что полиция может его обнаружить. Тревога обосновалась внутри его существа, она отлилась в его поединок с самим собой, поединок настолько мучительный, что вмешательство закона, возможно, было бы даже к лучшему. Закон общества был снисходительным по сравнению с законом совести. Он мог бы явиться в полицию с повинной, но признание казалось ему чем–то второстепенным, пустым ритуалом, даже слишком легким выходом из положения, бегством от правды. Если закон подвергнет его смертной казни, то и это будет всего лишь ритуалом.

Он вспомнил, что пару лет тому назад в Меткафе как–то заявил Питеру Риггсу: «Закон я не очень–то жалую». Да и с какой стати ему жаловать установление, объявляющее его с Мириам мужем и женой? «Церковь я не очень–то жалую», — самонадеянно заявил он Питеру в пятнадцать лет. Тогда он, понятно, имел в виду меткафских баптисток. В семнадцать он открыл для себя Бога без посторонней помощи. Он открыл Бога в собственных пробудившихся дарованиях, в чувстве единства всех искусств, затем — природы и, наконец, — науки: всех творческих и вносящих порядок в хаос сил мироздания. Он считал, что не смог бы исполнить свое дело без веры в Бога. Так куда подевалась эта вера, когда он убивал?

Он неловко повернулся лицом к рабочему столу, со свистом выпустил воздух сквозь сжатые зубы и лихорадочно, нетерпеливо, с нажимом провел рукой по губам. И все же он чувствовал, что в будущем его поджидает нечто другое, что еще предстоит постигнуть, некое еще более суровое наказание, более горькое откровение.

— Я еще мало мучаюсь, — произнес он шепотом вырвавшиеся из души слова. Но почему шепотом? Ему что, стыдно? — Я еще мало страдаю, — повторил он в полный голос и оглянулся, словно ожидая увидеть слушателей. Он был готов выкрикнуть эти слова, но уловил в них отзвук мольбы, а молить он был недостоин — неважно кого и неважно о чем.

Например, его новые книги, великолепные новые книги, купленные только сегодня, — он был способен думать о них, любить их. Тем не менее у него было такое чувство, будто он оставил их там, на своем рабочем столе, давным–давно, вместе с собственной юностью. Нужно сей же час приступить к работе, подумал он. У него заказ на проект больницы. Он с неприязнью покосился на маленькую кипу уже сделанных записей, которая лежала в лужице света от настольной лампы на гибком штативе. Почему–то не верилось, что он и в самом деле получил этот заказ. Вот сейчас он проснется и обнаружит, что все последние недели — блаженный сон, самообман. Больница. Разве она не уместней тут, чем даже тюрьма? Он нахмурился, удивляясь, куда это забрели его мысли, вспомнив, что еще две недели тому назад, когда он взялся за внутреннюю планировку больницы, он ни разу не подумал о смерти, целиком сосредоточившись на положительных реалиях излечения и здоровья. Вдруг он сообразил, что не рассказывал Анне о больнице, поэтому и заказ кажется невсамделишным. Она, а не работа служила для него воплощением реальности. Однако, с другой стороны, почему он ей не рассказал?

Нужно сию секунду приниматься за дело, но он уже ощутил в ногах лихорадочную энергию, что пробуждалась в нем каждый вечер и в конце концов выгоняла на улицу, где он тщетно пытался ее израсходовать. Эта энергия пугала его — он не мог найти ей достойного приложения, а иной раз предчувствовал, что окончательно разрядить ее способно только самоубийство. Однако глубинные корни его существа продолжали, во многом вопреки его воле, цепляться за жизнь.