Сочувствующий

И это всего через какую-нибудь пару десятилетий после оккупации, сказал конгрессмен. А вы знаете, что под японцами миллион вьетнамцев умер от голода? Это было адресовано остальным людям в костюмах и не вызвало ни смешка, ни улыбки. С ума сойти, сказал адвокат. Иначе, пожалуй, и нельзя было отреагировать на такую статистику, поданную между салатом и стейком с печеной картошкой. На несколько мгновений все уставились в свои тарелки или бокалы с сосредоточенностью пациентов, проверяющих зрение по оптометрической таблице. Что до меня, то я прикидывал, как скомпенсировать ущерб, невольно нанесенный конгрессменом. Мы с генералом старательно изображали приятных собеседников, но он усложнил нашу задачу, упомянув о голоде – бедствии, которого американцы никогда не знали. Это слово могло связываться в их мыслях разве что с экзотическими ландшафтами, усеянными скелетообразными трупами изможденных туземцев, но нам было совсем ни к чему навеивать им подобные картины, ибо чего нельзя делать ни в коем случае – так это требовать от других вообразить, что они совсем такие же, как мы. Душевная телепортация выбивает из колеи большинство людей, которые (если они вообще думают о других) предпочитают думать, что другие совсем такие же, как они, или могут стать такими же.

Эта трагедия была давным-давно, сказал я. Честно говоря, почти все наши соотечественники здесь думают не столько о прошлом, сколько о том, как стать американцами.

И как же? – спросил профессор Хедд, снова глядя на меня поверх стекол, так что мне казалось, будто меня изучают не двумя глазами, а четырьмя. Они, то есть мы, верим, что люди должны быть свободны и счастливы, сказал я – ответ, который я давал многим американцам. Эту декларацию встретили одобрительными кивками все присутствующие, кроме профессора; я и забыл, что он английский эмигрант. Он по-прежнему держал меня под прицелом своего квадроскопического зрения, и взгляд этих сдвоенных глаз и линз мешал мне сосредоточиться. Так значит, вы счастливы? – спросил он. Это был нескромный вопрос, почти такой же личный, как вопрос о жалованье, допустимый у нас на родине, но не здесь. Трудность усугублялась тем, что я не мог придумать подходящий ответ. Скажу, что несчастен, – дискредитирую себя, поскольку американцы считают несчастных этически несостоятельными и повинными в мыслепреступлении. Но если я полагаю себя счастливым, то говорить об этом – дурной тон или признак гордыни, словно я хвастаюсь или злорадствую.

В этот миг явились официанты, торжественные, как египетские слуги, готовые к погребению вместе с фараоном. Они несли тарелки с главным блюдом, подпирая их плечами. У меня забрезжила надежда, что огромные ломти мяса перед нами отвлекут внимание профессора от моей персоны, но я ошибался. Стоило официантам уйти, как он повторил свой вопрос. Я ответил, что не чувствую себя несчастным. На мгновение пухлый воздушный шар моего двойного отрицания повис в воздухе, двусмысленный и уязвимый. Вероятно, сказал профессор, вы не чувствуете себя несчастным, потому что стремитесь к счастью, но еще не достигли его. Пожалуй, как и все мы, верно, джентльмены? Джентльмены, набравшие полные рты мяса и красного вина, невнятно выразили свое согласие. В среднем американцы не доверяют интеллектуалам, однако робеют перед властью и восхищаются славой. Профессор Хедд обладал изрядной толикой того и другого, а вдобавок еще и английским акцентом, на который американцы реагируют примерно так же, как собаки на ультразвуковой свисток. Однако меня, никогда не знавшего английской колонизации, этот акцент ничуть не беспокоил, и я был твердо намерен отстаивать в нашем импровизированном диспуте свои позиции.

А как насчет вас, профессор? – спросил я. Вы счастливы? Нимало не смутившись, профессор разровнял ножом горошек, затем аккуратно отпилил дольку мяса. Как вы, очевидно, поняли, на этот вопрос нет хорошего ответа, сказал он.

Чем вам не нравится утвердительный? – спросил помощник окружного прокурора.

Тем, что в Америке погоня за счастьем похожа на перетягивание одеяла, сказал профессор, медленно поворачивая голову и обводя взглядом всех собравшихся без исключения. Уровень вашего счастья пропорционален уровню несчастья кого-то другого, и наоборот. Если я говорю, что счастлив, кто-то другой должен быть несчастен – скорее всего, один из вас. Если же я назову несчастным себя, кто-то из вас, возможно, почувствует себя счастливее, но вместе с тем будет испытывать неловкость, поскольку в Америке быть счастливыми положено всем. Я думаю, от нашего проницательного юноши не укрылась эта особенность нашей страны: дорога к счастью открыта для всех американцев, однако многим гарантировано несчастье.