Сочувствующий

Мы выступили в путь под тонкой коркой месяца, полные того оптимизма, с каким люди порой начинают трудное предприятие; наши легкие были точно надуты гелием, влекущим нас вперед. Затем, через час, мы уже не шагали, а брели. По крайней мере, я могу сказать это о себе, ибо мой гелий израсходовался, уступив место первым признакам усталости, просачивающейся в организм, как редкие капли воды – в полотенце. Еще через несколько часов мы наткнулись на крошечное озерцо, где седой капитан разрешил устроить передышку. Усевшись на берегу залитого лунным светом озерца, чтобы дать отдых своим ноющим ногам, я взглянул на часы: их фосфоресцирующие, словно нематериальные стрелки показывали час пополуночи. Мои руки казались мне такими же самостоятельными, как стрелки, потому что они хотели вынуть и приласкать сигарету из пачки в моем нагрудном кармане; это желание будоражило мою нервную систему. С виду ничуть не страдающий от подобного томления, Бон сидел рядом со мной и молча ел рисовый колобок. От озерца тянуло влажным запахом ила и гниющих растений, а на его поверхности, в ореоле линялых перьев, плавала мертвая птичка размером с зяблика. Воронка от снаряда, пробормотал Бон. Воронка была американским следом – она говорила, что мы уже в Лаосе. Двигаясь дальше на восток, мы стали встречать и другие воронки, иногда по одной, иногда целыми скоплениями, и нам приходилось с трудом пробираться среди вывернутых с корнями и нашинкованных каепутов. Однажды мы подошли близко к деревне и заметили на берегу воронок сачки на длинных шестах – очевидно, местные жители ловили ими рыбу, которую развели в этих ямах с водой.

Перед рассветом седой капитан остановил нас в укромном месте, куда, по словам нашего лаосца, редко заглядывали обитатели этих приграничных территорий. Наш лагерь находился на вершине холма; мы расстелили одеяла под равнодушными каепутами и укрылись сетчатыми накидками, вплетя в них пальмовые листья. Я опустил голову на рюкзак с провизией и “Азиатским коммунизмом и тягой к разрушению по-восточному” – я спрятал эту книгу в двойном дне на случай, если она вдруг снова мне понадобится. Мы должны были нести караул по двое или трое, сменяясь каждые три часа, и мне, по несчастью, досталась одна из средних смен. Едва я успел задремать, прикрыв глаза шапкой, как почувствовал на своем плече руку дюжего пулеметчика – обдав мне лицо мерзким, насыщенным микробами дыханием, он сообщил, что настал мой черед дежурить. Солнце стояло высоко, и в горле у меня пересохло. Глядя в бинокль, я видел в отдалении Меконг – бурую ленту, перепоясавшую зеленый торс земли. Это и была реальная граница, в отличие от проведенной человеком и никому не заметной, пока ее не обозначат колючей проволокой. Над жилыми домами и кирпичными фабриками поднимались вопросительные и восклицательные знаки дыма. Я видел, как крестьяне в закатанных штанах бредут за буйволами, по щиколотку в мутной воде рисовых полей. Видел, как по сельским дорогам ползут машины – издали казалось, что они движутся с мучительной натугой, точно больные артритом черепахи. Видел каменные руины древнего замка, воздвигнутого какой-то давно сгинувшей расой, а над ними – венценосную голову какого-то забытого тирана, который ослеп, взирая на разорение своей империи. В солнечных лучах передо мной простерлось все обнаженное тело земли, ничуть не напоминавшей загадочное ночное существо, и внезапно меня охватила такая отчаянная тоска, что вся картина перед моими глазами задрожала, словно выйдя из фокуса, и я с изумлением и ужасом в равных долях осознал, что при всей нашей предусмотрительности никто из нас не захватил с собой ни капли спиртного.

* * *