Содержание

дверь в квартиру, долго не могу найти звонок. Готовая к

холодному приему, нажимаю на кнопку.

Дверь открывается, и сразу все преображается. Меня встречают

так тепло и радостно, что я тут же забываю свои несчастья. Как

это прекрасно - вся семья выходит встречать гостью: как будто

меня здесь уже заранее любят, как будто я ужасно важная

персона.

А когда я вижу медленно приближающегося по коридору

Александра Лазаревича, внутри что-то резко щелкает, как

совпавшие стрелки часов.

Почти невесомый, почти бестелесный, едва стоявший на ногах,

опиравшийся правой рукой на палку, а левой державшийся за

стену, колеблемый, как осенний лист, малейшими движениями

воздуха, он показался мне не столько больным, сколько безмерно

изнуренным и обессиленным страданиями, бесплотным, как

легкая дымка, со светлым взглядом, полным по-детски открытого

внимания и доверия.

Впервые увидев его лицо, я была совершенно околдована его

почти вызывающей утонченностью. В нем было нечто, чего я

раньше нигде не встречала – я бы назвала это «печать чистых

мыслей». Надо бы подобные лица вносить в Красную книгу и

охранять, как святыню. Мне оно казалось совершенно

нереальным - как звук, который можно видеть глазами. Но вот,

оно прямо передо мной, я его УЗНАЛА, и это вызывало

мистическое чувство вмешательства свыше.

* * *

Я моментально влюбилась в эту семью, в этот дом. Меня

покорила атмосфера искреннего внимания и

доброжелательности. И какая находка – семья, где все понимают

и поддерживают друг друга. Каждый раз, когда я туда звонила,

первое, что я слышала - кто бы ни взял трубку – был вопрос:

«Таня, когда вы к нам придете?» В супружеской паре была

заметна особая сплоченность, глубокое внутреннее родство,

которое, как правило, создается близостью перед лицом общих

испытаний.

* * *

О портрете заговорили в первый же вечер. Я не могла обещать

ничего конкретного, но уже точно знала, что пришла не

напрасно. Это был мой «небесный заказ» – как будто я

причастилась, проглотив сжатую пружину, которая рано или

поздно, в свой срок, неизбежно должна начать раскручиваться.

Не рассуждая о том, какую форму примет работа, я решила

действовать по обычной схеме, и первое, с чего надлежало начать

– это насквозь пропитаться дымом нового костра, войти в

резонанс: узнать-усвоить-полюбить. Только после этого

начинается творчество.

* * *

Время шло. Александр Лазаревич постепенно перестал

пользоваться палкой и мог спокойно ходить по квартире. Он

старался проявлять подчеркнутое гостеприимство, оказывать

маленькие услуги. Теперь он со всеми сидел за ужином.

Ужин – это было обязательно. Стоя на кухне, Александр

Лазаревич терпеливо ждал, когда я вымою руки, а затем

приглашал за стол. «Таня! Проходите. Садитесь на ПРИСУЩЕЕ

вам место!» Такова была неизменная формула. «Присущим» мне

местом на маленькой кухне стал стул у стены, зажатый между

столом и чем-то еще. Александр Лазаревич сидел обычно тоже у

стены, напротив, возле двери. Разговоры, начатые за ужином,

продолжались затем в комнате. Там же можно было слушать

музыку.

Содержание наших бесед я помню плохо. Главным было другое:

слабый плавающий звук напряженного высокого голоса,

неповторимость интонации, тонкий, органичный, лишенный

манерности аристократизм пластики, одушевленный и

непринужденный – поднятые брови, удивленный взгляд,

своенравный поворот головы, изящный наклон.

Порой казалось, что он живет, как привидение или как

небожитель – не касаясь земли. Всегда чуть-чуть НАД. Но в этой

надземности прослеживался след боли, было что-то от тех, кто

приучился ходить босиком по раскаленным углям или битому

стеклу. И на всем - едва уловимый налет искупительного,

жертвенного всепрощения, всепонимания, как драгоценная

патина на археологической редкости. Некоторые детали сложной

биографии, которые я успела узнать, вполне, на мой взгляд, это

объясняли. Хотя, по большому счету, я не чувствовала

необходимости знать еще что-то – мне хватало того, что было

передо мной.

Видя такое редкостное и, по всем признакам, инопланетное

существо, делающее искренние попытки выглядеть простым

земным человеком, я изнывала от сознания эфемерности,

ненадежности его присутствия здесь, так близко, рядом с нами.

Попрощавшись и выйдя на улицу, я каждый раз чувствовала себя

разбитой и опустошенной. Часто в слезах, я едва волочила ноги,

как будто все жизненные силы остались за закрывшейся дверью.

Наши встречи, по существу, были очень редкими – считанные

разы. Частота моих визитов определялась состоянием здоровья

Александра Лазаревича. Честно говоря, не думаю, что была бы

способна выдержать более интенсивное общение – такого

невероятного напряжения оно мне стоило.

* * *

Однажды я принесла слайды своих картин. Среди них был

портрет Д. Шостаковича («Лики Шостаковича», 1986).

Поговорили о портрете, а затем переключились на самого

Дмитрия Дмитриевича. Александр Лазаревич вспомнил

незначительный эпизод, случившийся в Доме композиторов в

Москве. Шостакович уже был болен, врачи потребовали, чтобы

он отказался от курения, это давалось ему непросто, и Ирина

Антоновна, сопровождавшая его повсюду, следила за тем, чтобы

предписание не было нарушено.