Содом и Гоморра

В числе завсегдатаев г-жи Вердюрен и самым верным среди них в течение последних месяцев считался теперь г-н де Шарлюс. Регулярно, три раза в неделю, пассажиры, толпившиеся в зале ожидания или на западной платформе Донсьера, наблюдали, как проходил плотный мужчина, седой, с черными усами, с подкрашенным ртом, причем эта помада была менее заметна в конце сезона, чем летом, когда при ярком освещении она выделялась больше и от жары таяла на губах. Направляясь к маленькому поезду, он не мог удержаться (и лишь по привычке знатока, оставаясь теперь целомудренным вследствие овладевшего им чувства, или чаще всего, по крайней мере, соблюдая верность), чтобы не окинуть чернорабочего, военного или молодого человека в теннисном костюме беглым взглядом, одновременно инквизиторским и боязливым, после чего тотчас же опускал веки, почти закрывая глаза с елейным видом монаха, перебирающего четки, со всей сдержанностью супруги, преданной своей единственной любви, или отлично воспитанной девицы. «Верные» оставались при убеждении, что он не замечает их, тем более, что он не входил в их купе (бывало, так делала иногда и княгиня Щербатова) — как человек неуверенный, будут ли они довольны, если их увидят вместе с ним, и предоставляющий вам возможность присоединиться к нему, если бы такое желание возникло у вас. Вначале доктор вовсе не испытывал этого желания, требуя и от нас оставлять его в одиночестве в своем купе. Сохраняя твердую осанку при своем нерешительном характере, с тех пор как он занял крупное положение в медицинском мире, улыбаясь, откидываясь назад, поглядывая на Ски в лорнет, он шептал с каким-то лукавством или с намерением вызвать окольным путем мнение своих приятелей: «Вы сами понимаете, что если бы я был один, холостой, но ведь со мной жена, я сомневаюсь, можем ли мы ему позволить ехать с нами, после того, что я узнал от вас». — «Что ты сказал?» — спрашивала г-жа Котар. — «Ничего, это тебя не касается, это не для женщин», — отвечал доктор, подмигивая глазом, с величественным самодовольством, представлявшим нечто среднее между тем непроницаемым видом, что он напускал на себя перед своими учениками и больными, и тем беспокойным выражением на своем умном лице, которое бывало у него раньше, у Вердюренов, и продолжал шептаться. Г-жа Котар могла разобрать только слова: «братство» и «болтун», и так как на языке доктора первое обозначало евреев, а второе — бойких на язык людей, то г-жа Котар вывела заключение, что де Шарлюс принадлежал к числу словоохотливых иудеев. Ей стало непонятно, как из-за этого можно было сторониться барона, она сочла своим долгом старшей в клане потребовать не оставлять его в одиночестве, и мы все медленно двинулись к купе г-на де Шарлюса во главе с Котаром, все так же недоумевающим. Из угла, где он читал томик Бальзака, г-н де Шарлюс ощутил наше колебание, тем не менее он не поднял глаз. Подобно тому, как догадывается глухонемой, по неуловимому для других дуновению в воздухе, что к нему подходят сзади, он обладал в отношении проявляемой к нему холодности настоящим обострением внешних чувств. Последнее, обычно вызывая подобные явления во всех областях, породило у г-на де Шарлюса мнимые болезни. Как нервнобольные, которые, ощутив едва заметную струю воздуха, предполагают, что в верхнем этаже открыто окно, впадают в неистовство и начинают чихать, г-н де Шарлюс заключал, едва лишь кто-либо из присутствующих принимал озабоченный вид, что это лицо настроили против него. Впрочем, не нужно было даже принимать рассеянный, мрачный или веселый вид, — он сам воображал себе все это. Зато сердечным обращением легко было скрыть от него те толки, о существовании которых он и не подозревал. Отгадав первоначальное колебание Котара, хотя при этом, к величайшему удивлению «верных», убежденных, что читающий с опущенными глазами еще не замечает их, он протянул им руку, как только они оказались на должном расстоянии, он ограничился в отношении Котара лишь одним наклоном туловища, тотчас выпрямившись и не коснувшись рукой в перчатке из шведской кожи протянутой ему руки доктора. «Мы решили во что бы то ни стало разделить с вами путь, мосье, и не оставлять вас в одиночестве в вашем углу. Это доставит нам большое удовольствие», — мягко сказала барону г-жа Котар. — «Вы оказываете мне большую честь», — процедил барон, холодно отвесив поклон. — «Я обрадовалась, когда узнала, что вы окончательно избрали наши края, куда вы перенесли вашу скин…» Она хотела сказать: «скинию», но это слово показалось ей иудейским и обидным для еврея, который мог принять его за намек. Она тотчас спохватилась, стараясь подобрать какое-нибудь другое, столь же привычное для нее, то есть торжественное выражение: «чтобы перенести сюда, я хотела сказать, ваши пенаты. (Правда, что и эти божества тоже не принадлежат к христианской религии, но зато к той, что отмерла так давно, что у нее не сохранилось последователей, обидеть которых представлялось бы опасным.) Мы же, к несчастью, с началом учебного года, со службой доктора в больнице, — мы никогда не можем надолго избрать себе местожительство в определенном месте. — Она указала ему на картонку. — Насколько мы, женщины, несчастнее сильного пола, — даже на такое близкое расстояние, как к нашим друзьям Вердюренам, мы вынуждены таскать за собой целую амуницию». В это время я разглядывал томик Бальзака в руках барона. Это был переплетенный экземпляр, он не был куплен по случаю, как том Бергота, что он давал мне в первый год. Это была книга из его библиотеки, и поэтому на ней стоял девиз: «Я принадлежу барону де Шарлюсу», иногда его заменял другой, имевший цель выразить дух прилежания Германтов: «In proeliis non semper» или еще: «Non sine labore». Но мы увидим далее, как вскоре их заменили еще другие — ради того, чтобы угодить Морелю. Немного погодя г-жа Котар избрала тему, которую она считала более близкой барону. «Не знаю, согласитесь ли вы со мной, мосье, — сказала она ему через мгновение, — я смотрю очень широко на вещи, и по-моему, если исповедывать искренно, то все религии хороши. Я не из тех людей, которых при одном виде протестанта охватывает водобоязнь». — «Меня учили всегда, что моя религия — настоящая», — ответил г-н де Шарлюс. — «Он фанатик, — подумала г-жа Котар. — У Свана, за исключением его последних дней, было больше терпимости, — правда, он был крещеный». Между тем, наоборот, барон, как известно, был не только христианского вероисповедания, но к тому же набожен, как люди Средневековья. Для него, как для скульпторов XIII века, церковь христианская была в животрепещущем смысле слова наполнена бесчисленными существами, представленными вполне реально, пророками, апостолами, ангелами, самыми разнообразными священными персонажами, окружавшими Слово во плоти, его Матерь с супругом и Отца-Вседержителя, всеми мучениками и мудрецами, которые, так же как их подлинный народ, толпились у входа в храм или заполняли внутренность собора. Из них всех г-н де Шарлюс избрал своими святыми заступниками архангелов Михаила, Гавриила и Рафаила, с которыми он вел частые беседы, дабы они вознесли его молитвы Отцу-Вседержителю, предстоя перед его престолом. Поэтому заблуждение г-жи Котар показалось мне очень забавным.