Содом и Гоморра

Я говорил о двух временах; может быть, существует только одно — не потому, что время бодрствующего человека одинаково приемлемо и для спящего, а потому, что иная жизнь, жизнь сна, не подчиняется — в своей самой глубокой области — категории времени. Все это представлялось мне, пока я спал крепким сном после ужинов в Ла-Распельер. Вот как все это происходило. Я был близок к отчаянию, когда, проснувшись, убеждался, что звонил десять раз, а слуга все не приходил. После одиннадцатого звонка он появлялся. Но на самом деле это был первый звонок. Предшествовавшие ему десять звонков были всего лишь моими попытками позвонить во сне, который все еще длился. Мои затекшие руки даже не пошевелились. Значит, в такие утра (вот почему я и говорю, что, быть может, сон не признает закона времени) мое усилие проснуться представляло собой главным образом усилие вдвинуть темную, бесформенную глыбу сна, который только что от меня отлетел, в рамки времени. Это была задача нелегкая: сну не известно, спали мы два часа или же двое суток, и он не может служить нам ориентиром. И если мы не находим его вовне, то, не вернувшись в область времени, засыпаем снова — засыпаем на пять минут, которые кажутся нам тремя часами.

Я всегда утверждал — и проверил это на опыте, — что лучшим снотворным средством является сон. После того как мы проспим два часа непробудным сном, после того как мы сражались с тьмой великанов, после того как мы поклялись в вечной дружбе множеству лиц, гораздо труднее проснуться, чем после того, как мы примем веронал. Меня очень удивил рассуждавший со мной о разных вещах норвежский профессор, признавшийся в том, что он разделяет мнение Бергсона313, которое он слышал в передаче «своего знаменитого коллеги — виноват! — собрата Бутру», — мнение об особых нарушениях памяти, вызываемых снотворными средствами. «Конечно, — если верить норвежскому профессору, будто бы сказал Бергсон Бутру, — если изредка принимать умеренные дозы снотворных, то они перестают действовать на крепкую память нашей повседневной жизни. Но существуют другие виды памяти, более возвышенные, но зато менее стойкие. Мой коллега читает курс древней истории. Он мне рассказывал, что, если накануне он принимает порошок от бессонницы, на лекции ему трудно бывает вспомнить цитаты из греческих авторов. Доктор, прописавший ему эти порошки, потом уверял, что они не действуют на память. «На вашу память они не действуют, может быть, потому, что вам не нужно цитировать греческих авторов», — не без чванливой насмешливости ответил ему историк».

Не знаю, насколько соответствует действительности этот разговор Бергсона с Бутру. Норвежский философ, отличавшийся глубоким и ясным умом и жадным слухом, мог, однако, не так их понять. Мой личный опыт приводил меня к выводам противоположным.