Содом и Гоморра

— Съедим мой каравай.
— Отчего же, давай!
— Теперь твой, да и квит.
— Нет, спасибо, я сыт.110

Я сделал вид, что пишу письмо. «Кому это вы писали?» — спросила, войдя, Альбертина. «Одной моей близкой приятельнице, Жильберте Сван. Вы ее не знаете?» — «Нет». Я не стал расспрашивать Альбертину, как она провела вечер; я чувствовал, что начну упрекать ее, а время было уже позднее, мы бы не успели помириться окончательно, и у нас не хватило бы времени для поцелуев и ласк. Вот почему мне хотелось прямо с них и начать. Я стал чуть-чуть спокойнее, но, по правде сказать, у меня не было ощущения, что я счастлив. Чувство утраты компаса, утраты ориентации, характерное для ожидания, не исчезает и после прихода ожидаемого нами человека — оно, это чувство, вытесняет спокойствие, а ведь именно успокаиваясь, мы и представляли себе появление ожидаемого как огромную радость, но из-за чувства утраты нам ее вкусить не дано. Альбертина была со мной; расшатанные мои нервы, по-прежнему взвинченные, все еще ждали ее. «Я хочу крепкого поцелуя, Альбертина». — «Сколько угодно, — ответила она, и в этом ответе сказалась вся ее добрая душа. Сейчас она была необыкновенно хороша собой. — Еще?» — «Вы же знаете, что это для меня огромное наслаждение, огромное!» — «А для меня — еще гораздо большее, — подхватила она. — Ах, какой у вас прелестный портфель!» — «Возьмите его себе, я вам его дарю на память». — «Как это мило с вашей стороны!..» Мы раз навсегда исцелились бы от всего романтического, если бы, — думая о той, кого мы любим, постарались быть такими, какими станем, когда разлюбим ее. Портфель, агатовый шар Жильберты — все это прежде было мне дорого, но дорого только моей душе — ведь теперь в моих глазах они представляли собой самый обыкновенный портфель, самый обыкновенный шар.

Я спросил Альбертину, не хочется ли ей пить. «А вон, кажется, апельсины и вода, — сказала она. — На что же лучше?» Таким образом, вместе с поцелуями Альбертины, я насладился той свежестью, которая у принцессы Германтской была для меня отраднее свежести поцелуев. Я пил апельсинный сок с водой, и мне казалось, что он открывал мне тайну созревания плода, открывал мне свое благотворное действие на иные состояния человеческого организма, принадлежащего к миру, столь непохожему на его мир, не таил своего бессилия оживить человеческий организм, но зато обрызгивал его влагой, которая все-таки могла быть ему полезна, — одним словом, сок плода доверил множество тайн моему чувству, но только не уму.

Когда Альбертина ушла, я вспомнил, что обещал Свану написать Жильберте, и решил, что надо это сделать теперь же. Не испытывая ни малейшего волнения, словно доканчивая скучное школьное сочинение, я надписал на конверте имя Жильберты Сван, которым некогда исчерчивал все свои тетради, чтобы создать себе иллюзию переписки с ней. Ведь если прежде имя Жильберты писал я сам, то теперь привычка возложила эту обязанность на одного из многочисленных секретарей, которых она взяла себе в помощники. Секретарь мог совершенно спокойно выписывать имя Жильберты — ведь его совсем недавно устроила ко мне привычка, он совсем недавно поступил ко мне на службу, с Жильбертой он был не знаком, он слышал о ней от меня и знал только, что это девушка, в которую я был влюблен, но за этими словами ничего реального для него не стояло.