Содом Капустин (Поэма тождества)

Ты лежал, лишенный слуха, слухового аппарата и слухового обменника, голый, с округлившимся, выступающим и проповедующим животом, а вертухаи сношали, наяривали и насиловали тебя в уши. Их труд, опус и кантата были завершены, отрешены и выполнены, но они, желая, надеясь и веря получить большее, большое и красивое, продолжали, как енот-полоскун, которому дали красивый леденец, продолжает мыть его, даже когда вся конфета растворится, окрасив шерсть гигиеничного животного в ядовитые цвета, или как вечный водонепроницаемый хронометр продолжает показывать время на дне океана, даже когда кости его владельца рассыпались от соли и течений достигать, доходить и доводить себя до эякуляции, и когда она началась, вырвалась и полилась, твоё тело развернулось, раскрылось и распахнулось. Используя сперму как путь, память как указатели и страх как компас, твоё тело раскинуло себя по всему залу, своду и полу, заключив, обняв и проникнув во всех участников, зрителей и наблюдателей. Не взирая на чины, заслуги и состояние зеков и вертухаев, твоё тело соединилось с ними, отрезав их от телефонов, телеграфов и запасных бомбоубежищ. В несколько мигов, долей и частей все преобразились в единый, гомогенный и пластичный бульон, узвар и кисель, который твоё тело в следующие, надлежащие и подобающие мгновения приняло в себя, опустошив не только осмотровый, гардеробный и переходный зал, но и смежные, соседние и сопредельные помещения, комнаты и кладовки, очистив их от вещей, мощей и имуществ, от движимости, неподвижности и пожитков.

Что бы не случилось, ты все равно будешь помнить всё это!

Когда пиршество, трапеза и разрушения закончились, как гнев ряженого орангутанга, стучащего в свою бочкообразную грудь, рвущего ветви и ломающего кусты, проходит, едва режиссер даёт отмашку «Снято!», или как ветер, несущий клочки газет, мусор и прочую дребедень, утихомиривается, как только надавлена кнопка пылесоса, в залу, осторожно пробираясь, скользя и скрываясь по шероховатым стенкам, скрипучим половицам и замершему воздуху, проникли, просочились и пропастились запасные команды вертухаев, медбратьев и очередной новый тюремный врач по телевизорам, радио и атмосферным помехам следившие за тем, что происходит с тобой, их коллегами и предметами.

– Да, страннейший наш Содом Капустин, задал ты нам трёпку. Но, постой, ты еще не слышал, да, впрочем, уже никогда и не услышишь, как смеемся мы. А мы не привыкли смеяться посреди спектакля.

Покрыв, убрав и прикрыв твою наготу стягами, прапорами и салфетками, охранники, со всеми армейскими, арамейскими и флотскими почестями, начестями и вычестями положили тебя на четыре щита, один с изображениями гривастых амёб, лямблий и инфузорий-туфелек, калигул и лаптей, второй с кораллами, бадягой и надутыми, сердитыми и пресноводными губками, третий с шершнями, слепнями и навозными, дерьмовыми и мочегонными мухами, а четвертый был пуст, чист и стёрт, и на нём покоилась твоя голова. Вложив в твои беспалые руки пятый щит, с приклеенными жвачкой, смолой и слюной картинками обнаженных зековских ягодиц, гениталий и яичек, вертухаи подняли твоё тело и понесли, полетели и залетели, будто гонимая вороной стайка воробьёв, встретившись с большой группой, вдруг объединяется с ней и разворачивается, чтобы дать отпор наглой птице, или теннисный мяч, пущенный с профессиональной подкруткой, вдруг, едва перелетев за сетку, минует подставленную ракетку и камнем падает на корт, во внутренние покои замка, цитадели и родильного комплекса. Меж их ног, сапог и сандалий сновали, задевая склизкими, шерстистыми и ядовитыми хвостами, кусая острыми, игольчатыми и парализующими зубами, режа многопёрыми, гибкими и отравленными плавниками никем до поры, времени и момента не замечаемые создания, которых упустили, проворонили и пропопугаили повивальные деды.