Содом Капустин (Поэма тождества)

Ты лежал на хромированном, йодированном и никелированном столе, медбратья-хозобозники с зелеными лицами, салатовыми руками и малахитовыми грудями, видневшимися за отворотами, приворотами и воротами их травяных халатов, стежок за стежком, нить за нитью и дюйм за сантиметром освобождали твоё тело от одежд, кож и лайки пришитых к нему шестеркой Пахана твоей первой камеры. Но тебе это было полностью, целиком и всецело безразлично, как пещерному саблезубому тигру невдомёк, зачем в его пещеру пришло столько сладких обезьян, что-то делающих с железным ящиком, из которого торчит гибкая ветка, или как болид не испытывает никакой личной неприязни к проживающим на месте его падения лягушкам и головастикам. Ты, став проводником, навигатором и лоцманом самого себя, занимался не мелким, крупным и поверхностным копошением, мельтешением и пузырением около твоего тела, ты вел, направлял и увлекал наружу растущий костяк твоей книги, внутри которого уже стучало настоящее живое, деятельное и предприимчивое сердце, гоняющее кровь по венам и артериям. И ты знал, чувствовал и предвидел, что, став цельной, единой и неуничтожимой, эта книга сотрёт, вырвет и иссечёт все языки, сама став любым, каждым и вседоступным языком, вычистит, отбелит и разметает все словари, сама превратившись в словарь утраченных слов, не дошедших до понимания мыслей и рассадником неинтерпретированных картин, обречет на безработицу всех толкователей, толмачей и книговедов, сама став объяснением, переводом и комментариями к самой себе и этим наповал сразит каждого чуждого невежду читателя.

– Поскольку ты уже отпет, и, следовательно, представление о признании тебя мертвым пошло на утверждение Папы, мы можем делать с тобой, без пяти минут официально усопшим, всё что угодно. Но, чтобы обезопасить себя и оборудование, мы вынуждены принять некоторые меры превентивной предосторожности.

Заврач отступил, удалился и ретировался на безопасное расстояние, а тебя, полностью обнаженного, нагого и расхристанного обступили девять вертухаев в боевой раскраске, масках и противогазах, так отряд лесорубов наваливается всей своей мощью на трехсотлетний кряжистый дуб, растущий посреди пахоты, или как при игре в «девятку» положенную первой постепенно окружают другие карты. Семеро из охранников навалились, налегли и сдавили все твои конечности, а два оставшихся, извлекли свои члены, покрытые неприличными татуировками, волдырями и шанкрами и приготовились выполнить задание, приказ и работу.

– Мы предварительно лишим тебя слуха!

Вертухаи приложили, придвинули и приблизили свои фаллосы к твоим ушным устрицам, раковинам и мидиям и ввели в них головки енгов, провернув их, для надежности, прилежности и ответственности три раза. Когда они вынули свои приборы, с лингамов разлетелись, разбились и разделились все неуслышанные тобой шумы, шепоты и шорохи. Фаллосы вертухаев проникли глубже и тогда высвободились все звуки, что слышали твои уши, они яркими, тусклыми и никакими солнечными, лунными и венерианскими зайчиками, котятами и мамонтятами распрыгались, расселись и раскудахтались на стенах, крышах и потолках переходного, осмотрового и сомнительного зала, смеша медбратьев, отвлекая вертухаев и беся резника узилища. На третий раз члены охранников пробили твои барабанные перепонки, сломали молоточки и с мясом, рисом и специями выдрали наковаленки, накогалоши и накосапожки. Твоё тело оглохло, но и это было для него некритично, необременительно и безучастно. Оно давно привыкло не оборачиваться на крики, не реагировать на команды и не доверять словам. Ему были доступны те волны, которые порождали эти слова, которые никогда не лгали и которые шли оттуда, где нет дуализма, триад и мафии, а есть только безмолвие, беззвучие и тишина.