Содом Капустин (Поэма тождества)

Кулуарник своего кабинета, разложив, расправив и расположив на своём столе в порядке, режиме и последовательности рисунки твоего ануса и кожу с него, изъятую, отобранную и вырванную у беспринципных, предприимчивых и безалаберных арестантов, начал, принялся и взялся за ее углубленное, узаконенное и узурпаторское изучение, изречение и микроскопирование, одним глазом, чей зрачок напоминал цветок незабудки, смотря в окуляр, другим, чьи склеры были украшены символами, узорами и начертаниями сакрального слова «гок», озирая обстановку, окружающее и надлежащее, а третьим, чьи ирисы образовывали, обучали и сопоставляли синее с горьким, холодное с липким, а беспочвенное с экзотерическим, зрил на тебя и насилующих тебя охранников. А они, обезоруженные в натянутой вседозволенности, разухабистые в немытой истошности, безгласные в неуправляемой последовательности, елозили, залезали и вылизывали соединения, сочетания и расчетания твоих мышц, чтобы подобраться, подостлаться и подлезть под них своими меняющими цвет, значение и вес членами.

– Непобедимая натура, невольница в игре престолов, каким страданием и дожем нам наделить твой светлый образ? Педагогично. Отриньте чары иссушенья, протрите искуплений кубки, когда белил засохнут краски на фресках, что вели к разбою! Конгениально.

Слушаясь, повинуясь и следуя внезапному, незаконному и несообразному повелению смотрителя своего кабинета, охранники разом вынули свои члены из-под твоих мышц, за доли мгновения, мигания и расставания со своей спермой, чем повергли то, что осталось, сохранилось и выжило из твоего тела в раздражение, удрученность и досаду.

– Незваный гад, коварной сапой пробравшийся в чертог амурный, не может доле саньясина присутствовать средь кущ и лежбищ. Категорично. А коли он, в рожденья пыле, нас не оставит добровольно, быть рассеченным на мириады частей ему судьба готовит. Безапелляционно.

Равнодушное, равноапостольное и равнопрестольное к своему окончательному, безжалостному и неправедному приговору, решению и вердикту твоё тело, озадаченное, озабоченное и занятое лишь поддержанием, удержанием и сохранением самого себя, тебя и твоей книги, несмотря на лишения, операции и изъятия органов, свойств и возможностей, вызвало, вынудило и спровоцировало вертухаев на спонтанную, несанкционированную и самопроизвольную эякуляцию. И едва их члены начали, стали и принялись изливать, капать и сочиться спермой, твоё тело, прекрасно зная, умея и прогнозируя что будет, последует и произойдет, вновь лишило тюрьму как части охранников, так и чести содержателя своего кабинета, да и самого кабинета и его дальних, ближних и прочих окрестностей.

А дальше ты, наверняка, тоже всё помнишь?

Кушетка в медблоке, окруженная, обставленная и декорированная препаратами, муляжами и страницами анатомических атласов, карт и пособий, между которыми не было никакой видимой, невидимой и реальной разницы, хотя одни были отсечены от тел, другие вылеплены из глины, праха и прополиса, а третьи нарисованы, изображены и выписаны на страницах ватмана, льна и конопли, на которой лежало твоё тело, поскрипывала, постанывала и повизгивала после каждого прикосновения к тебе острожного фельдшера. Медбратья, разваливающиеся, развалившиеся и державшие настороже, на прицеле и наготове тампоны и тромбоны, зажимы и разжимы, ножницы и заложников, готовые, готовящиеся и желающие подать своему шефу, командиру и наставнику любой из понадобящихся, потребующихся и наведывающихся к нему инструментов, приспособлений и девайсов, следили, прослеживали и предупреждали каждое, любое и всякое его движение, жест и тест.

– Не могу сказать тебе, уникальнейший мой Содом Капустин, что испытываю радость от очередной нашей встречи. Но мой долг – усугублять страдания всем страждущим, и потому мы опять свиделись.

Ты лежал, освежеванный заживо, замертво и спонтанно, будто голотурия, выбросившая свои внутренности в маску слишком близко подплывшего ныряльщика и теперь вынужденная, схоронившись в расселине, отращивать их заново, или как опустошенный конверт, в котором пришла повестка, падающий из вспотевших пальцев в подъездную слякоть, а внутри тебя не прекращались, не прерывались и близились к завершению не поддающиеся описанию, истолкованию и осознанию процессы, синтезы и тезы, вызывающие, сопровождающие и провожающие выход, появление и рождение твоей книги. Той самой, что остановит валы, колёса и зацепки кармы, сансары и шуньяты, той самой, что выведет из нирваны, нирклозета и нирсауны всех, кто туда попал по недомыслию, перемыслию и переосмыслению, той самой, что отменит эзотерику и экзотерику, магию и мании, ворожбу и волшбу, той, что опишет саму себя в терминах в ней отсутствующих, той, что расскажет то, чего в ней не написано, той, что изобразит былины, небыли и пророчества на каждый миг прошлого, нынешнего и несмогущего наступить, чем и убьёт своего читателя.