Софья Алексеевна

Голова у шута гораздо болела,
Волосами ж вся сильно поседела.
Так он за несколько дней лекаря приговорил,
Чтоб тот ево голову лечил
С таким уговором: так здраву голову учинить,
Как от рождения своего должна она была быть.
Лекарь лечить голову обязался,
А вот о седых волосах не догадался.
И, вылеча боль, говорит: извольте себя здравым признать,
Мне ж надлежащую за то плату дать.
Шут отвечал: нельзя, о сем договор заключил,
Головы моей лечением не кончил.
Я просил так себя лечить,
Как я от рождения своего мог быть:
Смотри-ка, в то время были волосы иные,
А сейчас видишь на голове седые!

— Марфушка, сестрица, давай сами действа сочинять. Поди, лучше немецких будут!

— С отцом Симеоном бы посоветоваться…

— Неужто способу не найдем? Изловчимся, верь слову, изловчимся, царевна-сестрица. А ты слыхала, на Печатном дворе новости-то какие? Епифания Славинецкого главным в переводе Библии с языка греческого на славянский сделали.

— В переводах-то Епифаний не больно удачлив. Отец Симеон говаривал, что он в философии и богословии изящный дидаскал. Искуснейшим в еллино-греческом и славянском диалектах почитал. А по мне, витиевато на славянский язык перелагает, иной раз толком и не поймешь, о чем речь ведет. Зато собственные сочинения и впрямь искусны.

— Никак, он Никона упросил проповеди в церквях разрешить?

— Он и есть. Оратор искуснейший. Я его у царевны-тетушки Татьяны Михайловны, бывало, встречала — от Никона к ней приходил.

— Может, ему вирши свои покажешь?

— На что он мне, царевна-сестрица. Споры ученые вести мне не в пору. Да и в греческом не больно я сильна. Недоучил отец Симеон — времени не хватило. Читать читаю, а рассуждать не смогу. Вот кабы отец Симеон…

— Придумаем, царевна-сестрица, всенепременно придумаем, не сохнуть же в теремах с тоски.

— А о Салтанове новость слыхала ли, Софьюшка?

— Это о котором?

— Персианине, что с армянами к государю-батюшке прибыл. Еще в Преображенское летним временем представляться ездил.

— Как не помнить. У меня в палате обои, им расписанные, натянули: залюбуешься.

— Православие принял, теперь Иваном Богдановичем прозываться стал. Да государь-батюшка приказал его дворянином по Московскому списку числить. Известно, и оклад иной, да такой большой, что наши мастера только руками развели.

— Больше Симона Ушакова? [91]

— Какой там Ушаков! Послушай только — двести рублев годовых да к ним пятьдесят кормовых. За ним по списку живописцев Иван Безмин [92]идет.

— Преотличнейший мастер.

— Никто и не спорит, только Безмину всего на год дается тридцать два рубли с небольшим. А теперича Иван Богданович батюшку-государя с живства писать будет. На него тоже владыка Иоаким серчает.

— За персону государеву?

— Что ты, что ты, как можно! За картины из Священного Писания, которые заместо икон малюет, а бояре да стольники у себя в палатах заместо икон вешают — вот за что.

— Коли так судить, так и нам в палатах одними столами и лавками обходиться надо. Ни тебе кресел, ни стульев, шкап и тот, поди, под запретом окажется. Да кто ж бы его слушать стал! У каждого времени свои песни — не нами так устроено.

20 декабря (1674), на день памяти Игнатия Богоносца священномученика и преподобного Игнатия, архимандрита Печерского, в Дальних пещерах, царь Алексей Михайлович пригласил к себе патриарха Иоакима и в присутствии четырех ближних бояр испросил у него прощения для своего духовника Андрея Савинова.

21 декабря (1674), на день памяти преставления святителя Петра Московского и Всея России чудотворца, царь Алексей Михайлович присутствовал за столом патриарха Иоакима вместе со своим духовником, который занимал место выше архимандритов, но ниже епископов.

— Покривил я, многогрешный, душою, великий государь. При всем честном народе покривил и прощения себе не вижу. Не хотел тебе, государь, праздника патриаршьего портить — на сделку с собой пошел, чисто торгаш бесчестный.