Софья Ковалевская

«Я много думала о нашем первенце, — писала она позднее А.-Ш. Леффлер, — и всякий раз мне, правду сказать, приходится открывать множество недостатков у нашего бедного малютки, в особенности в отношении композиции. Как бы для того, чтобы насмеяться надо мною, судьба свела меня в это лето с тремя исследователями, чрезвычайно интересными молодыми людьми, каждый в своем роде. Один из них, на мой взгляд, самый неспособный, уже сделал кое-какие успехи в жизни. Другой очень даровит в некоторых отношениях и до смешного ограничен в других; этот тоже начал уже свою борьбу за счастье, но к каким результатам она должна привести, никак не могу сказать теперь. Третий, очень интересный тип, совершенно разбит телом и душою. Но для автора он представляет глубокий интерес как тип, достойный внимательного изучения. Историю этих трех исследователей, во всей ее простоте, я нахожу гораздо более богатою содержанием, чем все, что мы сочинили вместе о Карле и Алисе».

Этим письмом она как бы ставила точку на своих литературных отклонениях от дела жизни — математики.

В это время пришли тревожные вести об Анюте: она больна, жизнь ее в опасности, а мужа высылают из России за «вредные» статьи, которые он писал во французскую газету «La justice» и в русские журналы. Ковалевской было невозможно бросить университет и немедленно выехать в Петербург. В отчаянии она пошла против своей совести и попросила вдову Достоевского — Анну Григорьевну — воспользоваться особым покровительством, которое ей оказывал всесильный Победоносцев, чтобы добиться позволения Жаклару остаться подле больной жены.

По письму Достоевской Победоносцев запросил сведения о Жакларе. Дурново представил справку, что француз Жаклар, бывший участник Коммуны, проживая в Париже, находился в постоянных сношениях с представителем польской революционной партии «Пролетариат» Станиславом Мендельсоном и благодаря своим связям с Россией через жену занимался передачей писем Мендельсона в Варшаву. Он друг Клемансо и других выдающихся французских радикалов. «Прибыв в Петербург, — писал Дурново, — Жаклар сообщал самые лживые и враждебные известия в Париж о политических делах, а после 1 марта сообщения его превзошли всякую меру терпимости». По настоянию Дурново министр согласился выслать Жаклара из пределов империи.

Победоносцев помог французскому коммунару остаться на две-три недели в Петербурге.

Когда Софья Васильевна смогла приехать в Петербург, Жаклар уже увез Анну Васильевну в Париж.

Подавленное настроение прорывалось у Ковалевской в редких письмах к Анне-Шарлотте. Софья Васильевна, которая так много и охотно писала друзьям, больше писать не хотела.

«Теперь пробую работать по мере возможности и пользуюсь всякой свободной минутой, чтобы обдумать свое математическое сочинение, — сообщала она Анне-Шарлотте. — Я слишком изнемогла и нахожусь в слишком дурном расположении духа, чтобы заниматься литературой и чтобы писать что-нибудь по этой части. Все в жизни кажется мне таким бледным, неинтересным. В такие минуты нет ничего лучше математики; невыразимо приятно сознание, что существует целый мир, в котором «я» совершенно отсутствует».

Никакого стремления веселиться у нее уже не было. О летнем отдыхе с Анной-Шарлоттой в Париже она не думала. Ей хотелось поскорее уединиться в глухом месте и заниматься исследованием.

Чувствовала она себя в Петербурге без Анюты настолько одинокой и бесприютной, что собиралась поскорее вернуться в Швецию, к своим книгам, к своему письменному столу, называя себя старым, консервативным, педантичным математиком, который может работать только дома. С братом Федей близости не было: он не оправдал ее ожиданий, проживал наследство и ни о чем не желал думать, математикой не занимался.

В Швеции никто из друзей не заметил ее отчаяния. Она была ровной, как всегда. С мягкой иронией отвечала на сочувственные вопросы.

— Когда шведка устала или в плохом настроении, она дуется и молчит, — говорила Ковалевская, — поэтому бурное настроение входит внутрь организма и становится хронической болезнью. Русская, напротив, обычно жалуется и стонет настолько сильно, что это производит на нее в моральном отношении такое же действие, как липовый чай при простуде в физическом отношении. Но должна сказать вам, что я лично жалуюсь и стону только при небольшой боли.

…Осенью подруги пытались переработать драму, но прежних иллюзий уже не было. В ноябре они начали печатать пьесу и дали экземпляр в Стокгольмский драматический театр. Пьеса вышла в свет к рождеству, в качестве же «рождественского подарка» авторам появилась резкая критика в «Стокгольмдагблад». А за ней — отказ театральной дирекции от постановки[12]. К счастью, подруги не были потрясены неудачей: обе любили больше всего замыслы, процесс труда, а не результаты, и в эту пору строили новые планы.