Софья Ковалевская

Первое сознательное представление о себе Софья Васильевна относит к двух-трехлетнему возрасту. Был воскресный или праздничный день. Гудели и перекликались большие и малые колокола всех сорока сороков московских церквей. Сладко пахло ладаном и нагретым воском. Принаряженные люди толпой выходили из церкви. Няня бережно сводила девочку с паперти и в тревоге взывала: «Не ушибите ребеночка!» К няне подошел какой-то человек в длинном подряснике и, подав ей просвирку, наклонился к ребенку:

— А ну-ка, скажите, как вас зовут, моя умница? Соня молчала, широко раскрыв глаза.

Возле ворот дома, где жили Крюковские, нянин знакомый сказал:

— Видите, маленькая барышня, на воротах висит крюк? Когда вы забудете, как зовут вашего папеньку, вы только подумайте: висит крюк на воротах Крюковского и сейчас и вспомните.

«…И вот, как ни совестно мне в этом признаться, — писала Софья Васильевна, — этот дьячковский каламбур врезался в моей памяти и составил эру в моем существовании. С него веду я мое летосчисление, первое возникновение во мне отчетливого представления, кто я такая, какое мое положение в свете».

Когда она потом пыталась вызвать в памяти годы детства, перед мысленным взором ее всплывали отдельные картины. То широкая, без конца, без края, дорога с березами и черно-белыми верстовыми столбами по сторонам, а посредине, в куче пыли, огромная, с Ноев ковчег, карета, полная людей и вещей; то сама она на дороге собирает камешки; то, рассерженная, выбрасывает из окна кареты Анютину куклу; то лежит на жестком диване или сдвинутых стульях в избе почтовой станции. Отец-военный часто менял места службы, и семья всегда следовала за ним из города в город.

«САМА ПО СЕБЕ»

Девочке было не более трех лет, когда она впервые проявила «характер». Ее начитанные, образованные родители, хотя по обычаю тех времен и передали заботу о детях прислуге, интересовались вопросами воспитания и придавали большое значение гигиене и медицине. Как раз в ту пору медицинская наука объявила суп самой необходимой пищей ребенка. Отец стал неукоснительно следить за тем, чтобы дети исправно ели это непривлекательное для них блюдо, и даже установил норму — двенадцать ложек.

Соня супа не любила, подчиняться приказу отца не желала, капризничала и плакала за столом. Обычно мягкий и ласковый, отец однажды строго сказал, что если она и завтра откажется от супа, ее поставят в угол и она будет стоять там до конца обеда. На следующий день, когда все уже сидели за столом, обнаружилось, что Сони нигде нет. Василий Васильевич, по военной привычке не терпевший никакой расхлябанности, начал грозно хмуриться. Вдруг девочку обнаружили в дальнем углу столовой за высоким диваном.

— Что ты там делаешь? — спросил отец.

Прямо глядя на него, девочка ответила:

— Да я думала, что лучше, чем есть этот гадкий суп, я сама по себе стану в угол, пока вы будете все обедать…

Она и потом в своей жизни предпочитала лучше «сама по себе» стать лицом к лицу с любыми неприятностями, чем томиться ожиданием их.

Соня привлекала внимание подвижным, смуглым, румяным личиком и удивительным, проникающим в душу взглядом непомерно больших блестящих глаз. Легкая косинка сообщала им недетскую сосредоточенность.

Девочка была на редкость энергична и обладала обостренным чувством справедливости. Ей не передалась от матери способность всего касаться ласкающим жестом, обходить острые углы, извинять и вносить мир любой ценой, любыми компромиссами во что бы то ни стало.

Василия Васильевича перевели в Калугу. К этому времени появился, наконец, долгожданный сын. Его назвали в честь деда Шуберта Федором. Маленькая Соня известила свою штутгартскую кузину Софью Аделунг записочкой, нацарапанной карандашом по-русски, но готическими немецкими буквами: «Мой братик очень красивый и мало плачет».

Дети и в Калуге, как в Москве, находились полностью на попечении няни, только прибавилась гувернантка-француженка для Анюты. В большой, с низким потолком комнате душно пахло ладаном, лампадным маслом, майским бальзамом и горелой сальной свечкой. Вдоль стен вплотную стояли кроватки, забранные решеткой. Дети могли кидать подушками друг в друга и перелезать из постели в постель, не спуская ног на пол.

Напротив детских кроватей возвышалось ложе няни Прасковьи, ее гордость — соблазнительный Монблан из одеял, пуховиков и подушек. В добрую минуту няня позволяла своим питомцам побарахтаться в перинах.

У Прасковьи были свои взгляды на воспитание. Она никогда не открывала форточку, чтобы не простудить господских детей. Они спали, пока спится; пробудившись, начинали баловаться. Няня, сама еще неодетая и нечесаная, приносила им в постели кофе со сливками и сдобными булочками. Подкрепив силы, дети опять засыпали и просыпались, лишь когда появлялась раздраженная француженка и, брезгливо зажимая нос платком, кричала:

— Как, вы еще в постели, Анюта! Уже одиннадцать часов. Вы снова опоздали на урок. Так не можно долго спать, я будет жаловаться генералу, — грозила она няне.