Софья Ковалевская

— Мне кажется, дорогой учитель, у вас развивается невыносимая «шишка тщеславия». Вы становитесь хвастливым. А это заразительно. Скоро и я начну думать, что действительно большой шик, если женщина, начиная читать лекции, сможет, как о чем-то обыкновенном, говорить о собственных исследованиях…

Вейерштрасс радовался проявлениям жизни в ученице, старался занять ее новыми задачами, давал ей советы, высказывал свои мнения о людях науки — германских ученых, с которыми «маленькая Соня» могла уже общаться, как равная.

Беседуя о Кронекере, Вейерштрасс заметил:

— Ему недостает фантазии (я бы сказал — интуиции), и вполне правильно мнение, что математик, который не является немного поэтом, никогда не станет математиком…

— А я, буду ли я, по вашей теории, настоящим математиком? — серьезно глядя на учителя, спросила Софья Васильевна.

— Возможно, — улыбнулся старый ученый. — Если я и могу тебя в чем-либо обвинить, то скорее в избытке поэтического элемента…

Вскоре учитель нашел, что Ковалевская уже может приступить к новым обязанностям преподавателя высшей школы. И она уехала в Одессу за дочерью, которую надо было отвезти в Москву к Лермонтовой. Свое пребывание в Одессе Софья Васильевна приурочила к открытию VII съезда русских естествоиспытателей и врачей в надежде повидать товарищей.

Съезд открылся 18 августа 1883 года в здании городской думы. Председателем был избран Илья Ильич Мечников, товарищами председателя, кроме Александра Онуфриевича Ковалевского, были Александр Михайлович Бутлеров и Николай Васильевич Склифосовский, членами-распорядителями — академик Ф. В. Овсянников и H. H. Бекетов.

Но напрасно искала Ковалевская среди присутствовавших П. Л. Чебышева и других знакомых математиков Петербурга и Москвы. Никто из них не смог приехать. Встретила она только Николая Егоровича Жуковского.

Организаторы съезда попросили Ковалевскую сообщить делегатам о ее последней работе — «Преломление света в кристаллах». Второе заседание съезда, 20 августа, открылось докладом Софьи Васильевны.

Внутренне сильно волнуясь, она с виду спокойно доложила свою работу. Говорить пришлось долго, обстоятельно: на съезде было мало математиков, преобладали физики. Их больше всего интересовало то, что Ковалевская отбросила гипотезу о невесомом эфире и рассматривала колебания материальной среды.

После доклада Софье Васильевне задали множество вопросов. Она очень подробно ответила на них, проявляя солидные знания и в математике и в физике.

Выступление на съезде было для нее репетицией будущих лекций в университетской аудитории. Здесь-то она не испытывала особого смущения: перед ней находились русские ученые, говорила она на родном языке… А как сложится жизнь в чужой стране?

Впрочем, раздумывать о том, что предстоит, не приходилось. В Москве ее ждали тяжелые дни: хлопоты о восстановлении честного имени Владимира Онуфриевича, устройство дочери у Юлии Всеволодовны Лермонтовой. Везти девочку в Стокгольм, пока не упрочится положение, было рискованно, а обременять Александра Онуфриевича — неприятно.

Все, что только нашлось в бумагах мужа, — письма, документы, записки, проливающие свет на взаимоотношения Ковалевского и Рагозиных, — она представила следователю Московского суда. Разобравшись, следователь изменил свое мнение о Ковалевском:

— Да, теперь я вижу, что Владимир Онуфриевич был увлекающимся, но честным человеком.

Как легко мог опровергнуть Владимир Онуфриевич гнусные измышления Рагозиных, желавших переложить на него ответственность за свои мошенничества с паями! Но, измученный крушением всех надежд, доведенный до отчаяния угрозой бесчестья, он не нашел сил постоять за себя.

Из Москвы Софья Васильевна направилась в Петербург, откуда должна была выехать в Швецию. Настроение было мрачное.

И Москва и Петербург произвели на нее тяжелое впечатление.

«Кажется, что все находятся под гнетом дурного сна, — писала Ковалевская Миттаг-Леффлеру из Петербурга, — и действуют диаметрально противоположно здравому смыслу. Но это не мешает им думать, что вся наша математика ничего не стоит. Я никогда не видела Чебышева в таком плохом настроении, как сейчас».

Хотела выяснить она, точно ли вернули из Сибири Чернышевского и что с ним? Никто не смог ответить.

Люди переводили разговор на другие темы, едва сохраняя приличие. Казалось, им все равно: вернули — ну и пусть вернули; здоров он, сошел с ума — не их дело.

«Да, впрочем, — сообщала Софья Васильевна в письме П. Л. Лаврову, — если бы общество отнеслось к Чернышевскому иначе, может быть, его и подальше упрятали бы власти предержащие!»

Над Россией простерлась черная тень Победоносцева и Каткова.

В атмосфере «разнузданной, невероятно бессмысленной и зверской реакции»[10] правительства нового царя Александра III «почерневшие» либералы проповедовали идеал «малых дел», множилась отвратительная шайка ренегатов, а «золотая молодежь» создала «священную дружину» с добровольными шпионами, провокаторами и убийцами.