София Палеолог

Не успели Софиины дамы завистливо поахать и за ее спиной обсудить великолепные горностаевые и соболиные меха, как подъехали еще три подводы с охраной. Теперь даров хватило всем, даже служанки получили беличьи полушубки. И… странную обувь под названием «валенки». Дьяк Мамырев настоял, чтобы обули. Сунули ноги и обомлели, там словно печь внутри — тепло и сухо.

Русский люд дивился на заморских гостей — в этакую пору да в валенках, а те млели, отогреваясь. Софие объяснили, что в этой обуви и в морозы не холодно.

Дамы ее свиты уже забыли все трудности пути, Иван Фрязин прав — в эту страну из-за одних мехов ехать стоило. Стать вдруг обладательницей шубы на лисьем меху, стоимость которой в Риме равнялась целому состоянию!..

Торжок и Тверь миновали стороной. Негоже устраивать праздники второй жене великого князя на родине первой. Чтобы избежать каких-то неприятностей, поторопились и прошли сторонними дорогами.

София об этом даже не узнала, все равно по сторонам лес и лес. Лесам, казалось, конца не будет. Дмитрий Раль дивился:

— Здесь столько дров, что камины можно топить целый день. Неудивительно, что они и дома из дерева строят.

В деревянных теремах дышалось легко, легче, чем в дымных папских покоях, где круглый год гуляли сквозняки, заставляя то чихать от дыма очагов и жаровен, то дрожать от холода. В Риме камень под ногами быстро остывал и долго нагревался, потому с октября по март во дворцах было неуютно, особенно если не хватало денег, чтобы купить вдоволь дров.

Дмитрий прав, если здесь вокруг дрова, то и топить можно сколько захочешь.

Дороге, казалось, не будет конца. Они ехали и ехали, изредка встречая по пути деревеньки, вдруг открывавшиеся посреди леса, за это время в Европе от Рима до Любека добраться успели бы, а здесь от Новгорода до Москвы никак не доедут!

София уже перестала что-либо понимать. В Риме Московию называли дикой и нищей, рассказывали о медведях, от которых надо спасаться на улицах, волчьем вое по ночам, о непроходимых лесах и непролазных болотах, о людях в шкурах и ужасной банье…

Пожалуй, все это было. В бане София сама парилась, медведя мужик за кольцо в носу на Торге в Новгороде водил и даже плясать заставлял. И волчий вой они тоже слышали, когда останавливались по пути, но не в боярском тереме, а в небольшой деревне. И леса вокруг стояли такие, что страшно становилось. Людей в шкурах видели, только это были их собственные латиняне, которым легкие ночные заморозки суровой зимой показались, вот и напялили на себя овчинные тулупы еще в Колывани.

Новгород был богат, богаче многих европейских городов, через которые проезжали. И люди там грамотные. Вот это оказалось самым большим потрясением для царевны — не сонеты Петрарки или философские труды читали, но письма друг дружке, записочки разные. Зато все от мала до велика — бояре, купцы, мужчины, женщины, старики и дети, все! София усомнилась, что в Риме нашлось бы столько грамотных, сколько в Новгороде. Вот тебе и дикари!

Но она тут же вспоминала, что Новгород — это не Москва. Марфа Борецкая твердила, что Москва нищая, лапотная (лаптями оказалась та самая обувь из березовой коры) и неграмотная.

София снова, как и в Новгороде, раздваивалась, теперь ей хотелось образовать свое будущее княжество и одновременно накатывало презрение к диким московитам. Вздыхала: ну что ж, видно, ей, византийской царевне императорской крови, суждено образовывать дикарей. Она уже нутром почувствовала, что не столь страшна жизнь в будущем доме, а потому позволяла себе думать о нем чуть свысока.

«Кто я и кто они! Будущий муж всего лишь князь маленького нищего княжества. А я принцесса императорского рода. Я научу его грамоте, подскажу, как вести себя, как одеваться, приведу к унии», — такие мысли все четче оформлялись в голове у царевны. Чем ближе к Москве, тем тверже становилось ее решение образовать дикого князя московитов и ввести его в большую европейскую семью. Сидят там себе в медвежьем углу и знать ничего не знают об остальном мире. Пора вылезать!

До Москвы остался один переход, вернее, меньше половины дневного. Если до рассвета выехать, то утром прибудут.

Но вечером, едва успели устроиться для сна, из Москвы от великого князя прибыл боярин Федор Давыдович Хромой. Не с дарами прибыл, а с требованием. Поговорил с дьяком Мамыревым, а разговор с Софией отложил до утра.

Но главное не царевне должен был сказать, а легату Бонумбре.

После Новгорода окончательно уверовавший в свою избранность и предназначение епископ решительно принялся проповедовать. Стоило показаться какому-то жилью, как он отправлялся в начало процессии и шел, подняв над собой большой крест.

Народ страшно пугался его кроваво-красной мантии, надвинутого на лицо капюшона, но более всего красных же перчаток и поднятого креста. Тут не до приветствий княжьей невесты, подхватывали детишек и удирали в дома, крестясь и запирая двери. Но легат не сдавался, он не понимал, что кровавый цвет для русских не всегда праздничный, а уж руки в длинных красных перчатках и вовсе со стороны облитыми кровью кажутся.

Вслед процессии неслось: