Софийские рассказы

В конце автобиографии я поставил подпись и хотел было уже идти к Ивану Г. Иванову, однако перед этим позвал Радку, чтобы прочитать ей написанное. Она одобрила все, но сказала, что я слишком скромничаю, и припомнила несколько случаев, о которых я забыл. Тогда я сел и написал о них дополнительно. По пути к Ивану Г. Иванову встретил свояка. Мы сели с ним в скверике, под плакучими ивами, где было тихо и прохладно, и я в окружении пенсионеров, каким сам готовился стать в недалеком будущем, прочел ему автобиографию. Свояк выправил мой стиль, напомнив мне, как в свое время мы читали вместе с ним книги про Стеньку Разина и Гарибальди в Дряновском монастыре, неподалеку от пещеры, где позже были пойманы и арестованы полицией за нелегальную деятельность.

— А в целом ты ее написал неплохо, — добавил свояк. — Я бы такой автобиографией гордился.

— Скромно, но достоверно, — сказал я.

— Разумеется.

И мы расстались, как всегда сердечно, пожелав друг другу успехов в предстоящей работе. Я шел, весело посвистывая, когда недалеко от клуба встретил своего друга Зафирова, вечно занятого культурными мероприятиями, но всегда готового уделить время и мне. Он одобрил мою автобиографию, но нашел в ней случайно допущенный серьезный пропуск: в 1938 году, кажется, это было летом, мы отнесли товарищу Мичеву в Центральную тюрьму баницу. Ее потом съели надзиратели и обнаружили на дне противня нелегальное письмо. Я совсем забыл об этом факте и извинился перед Зафировым.

— Надо написать обо всем, Драган, — сказал он, — никто не имеет права лишать тебя твоих заслуг.

— Ты прав, Зафиров, но память подводит меня.

— А ты напряги ее, брат!.. А марки «оказания помощи», которые я тебе дал и ты их распространил за несколько дней, помнишь?

— Надо же! Это напрочь вылетело из головы!

— А помнишь, как ты привел подпольщика?

— Такого не было, Зафиров, — возразил я.

— Как это не было?! Было, дорогой, просто ты забыл… А облава?

— Какая облава?

— Под Первое мая, когда полицейский отнял у Стоенчева фотоаппарат и не вернул его.

— У какого Стоенчева?

— Да официанта же… Он еще потом гадом оказался… — Ну начисто все вылетело из памяти, братец!

— И, зря, что вылетело… Я тогда с риском для жизни провел подпольщика по доске от окна Мотевых до вашего окна. Ты был на почте. Радка побледнела от страха, увидев нас, и расшумелась. Потом, естественно, мы его перебросили в другую квартиру, затем в следующую, как это делали всегда в трудных случаях во время облав.

— Да, такое было, — согласился я. — Забываются события, разве упомнишь все?

Я положил автобиографию на колено, дописал все, о чем мне напомнил Зафиров, и поблагодарил его за восстановленные факты, преданные забвению. Человеческая память! Такая короткая! Неверная! Изменчивая и коварная!..

— Очень ты ее пестрой сделал, брат, — укоризненно заметил мне Зафиров, уставившись в автобиографию. — Не примут ее у тебя в таком виде. Нужно писать разборчивее, а еще лучше — на пишущей машинке отстукать.

— Да где же я сейчас найду пишущую машинку? — рассердился я.

— Пойдем со мной в клуб. Есть там одна раздерганная, но дело делает.

— Хорошо, — согласился я, и мы направились в клуб.

Такая же старая, как машинка, машинистка начала отстукивать под диктовку Зафирова мою автобиографию с необходимыми прибавлениями и дополнениями, вытащенными из далекого прошлого.

Через полчаса все было готово. Я опять подписал ее и отправился к Ивану Г. Иванову, который трудился на новом посту, был занят по горло и переутомлен заседаниями. Подождал какое-то время перед дверью, прежде чем он меня принял, потому что посетителей было много. Когда я вошел в его кабинет, он сидел, обхватив голову руками, и смотрел в синюю папку, полную белых исписанных листов. Я поздоровался с ним, а он, не взглянув на меня, сделал знак сесть на стул возле стола и молчать. Я помолчал несколько минут. Потом покашлял. Тогда он посмотрел на меня и спросил:

— Принес?

— Да, — ответил я.

— Давай сюда… Посмотрим, что ты там сделал.

— Вот. Сварганил с грехом пополам…

— Как это… сварганил?.. Что значит сварганил?

Я смутился. Поданная ему автобиография повисла между ним и мной, потому что он не посмел ее взять, после того как услышал слово «сварганил», которое я произнес второпях и необдуманно.

— Веди себя серьезнее, Мицков! — сказал он. — Волосы-то у тебя уже поседели.

— Извиняюсь, — сказал я, дрожащей рукой еще раз поднося ему автобиографию.

Он взял листы и тут же снова меня засек:

— А почему на машинке?.. Как это так?.. Автобиография всегда пишется от руки, чернилами, отчетливым почерком в присутствии кадровика!

— Я не знал этого, — сказал я.

— А что ты знаешь, Мицков?.. Ничего ты не знаешь!..