/Soft/Total/ Антиутопия великого западного пути

— ПалСаныч, Вы даже не представляете, что натворили, — устало возразила Маша. — Вам кажется, что Вы уничтожили полицейскую систему, открыли новую эру. Но это не так. Вы дискредитировали высшее звено Администрации; практически все руководство уйдет в отставку и в ближайшее время будет отправлено на заслуженный отдых. Но это ничего не изменит. К каждому администратору прикреплен дублер-резервист, заменяющий его в экстренных ситуациях — их к этому и готовили. Кроме высших чинов, разумеется, но с этим-то быстро разберутся. Вы не разрушили систему. Ее нельзя разрушить, в ней все взаимозаменяемо. Вы разрушили элиту. Место профессионалов теперь займут алчные выскочки, и понадобится еще лет тридцать, чтобы восстановить нормальную управленческую прослойку. Вы даже не представляете, кому вы открыли дорогу к власти. Знаете, кто возглавит региональное отделение Комитета вместо отца? Дима Рогов, Ваш бывший декан. Вы знаете, что он за человек? Когда искали спасителя, перебрали тысячи людей, в том числе и резервистов. Но Дима не просто не подошел — он не прошел по семи пунктам из девяти. По семи! Рогов законченный подлец. Отец — профессионал, и если надо, он ни перед чем не остановится. Но он никогда не будет убивать зря. А Дима — трус, он может от страха залить город кровью.

Что Маша права, ПалСаныч понял сразу. Она всегда была права. Но сейчас он чувствовал и свою правоту. ПалСаныч знал, что ему не переубедить Машу; но он знал и другое — все было сделано правильно, альтернатив не было. Спорить было бесполезно; он просто хотел обозначить свою позицию, донести до Маши, что у него есть основания думать иначе.

— Помнишь, ты писала — насилие порождает сопротивление, а сопротивление дает надежду. Возможно, только насилие и способно сегодня дать нам надежду. Это, конечно, не лучший путь. Но другого источника надежды у нас нет.

— Все эти умные слова хороши, когда насилие совершается над кем-то другим, а не над тобой! — горячо возразила Маша. — Но Рогов, скорее всего, начнет с тебя и твоих друзей.

С этим трудно было спорить. ПалСаныч с самого начала знал, что если их безумный план сработает, новый мир будет к ним беспощаден. Но, возможно, с остальными он будет не столь жесток.

— Это уже не важно. Ты же понимаешь, что наше общество зашло в глухой тупик, и надо было что-то менять. А другого способа все равно не было.

— Мы могли отсрочить кризис, — не сдавалась Маша, — а за это время, может быть, нашли бы лекарство.

— Да нет же никакого лекарства и быть не может! — с досадой воскликнул ПалСаныч. — Мы же сто раз об этом говорили. Твоя отсрочка только продлила бы агонию. И даже хуже — с каждой отсрочкой общество становилось бы все более ригидным, все менее способным к изменениям. Пока не развалилось бы окончательно. А ты прекрасно знаешь, что всегда возникает на месте разрушенного толерантного общества.

Маша упрямо тряхнула головой, как будто отмахиваясь от его аргументов. Она заговорила быстро и убежденно — про социальные структуры, про стабильность и нестабильность, про опасность любых изменений в критические периоды. Про то, что личная свобода и порядок не уживаются на одном поле, что они всегда были взаимоисключающими антиподами; а людям в первую очередь нужны порядок и безопасность. Не поймет, — обреченно подумал ПалСаныч. — Ее учили, что интересы элиты и интересы общества однонаправлены; она не видит, что сейчас совсем другой случай. Она не понимает меня и уже не верит мне. Мы расходимся, мы стремительно разлетаемся, и этого не остановить. Нам осталось совсем немного, а мы говорим о ерунде — о том, что было бы и что могло бы быть. Если сейчас мы не в силах ничего изменить, значит надо просто принять новый мир таким, каков он будет. И вернуться к себе. Прояснить слепые пятна, не дающие покоя. Досказать все недосказанное. И отпустить наконец друг друга на свободу.

— Маша! — перебил ее ПалСаныч. — Почему ты обманывала меня?

— Да потому что иначе было нельзя!

Маша почти кричала; в ее голосе был какой-то горький надрыв. Где-то под грудиной опять защемило от пронзительной жалости; желание сказать что-то язвительное пропало без следа. ПалСаныч шагнул к Маше и взял ее за плечи; она прижалась к нему, будто ждала этого. Руки сами легли туда, где и было их место. ПалСаныч склонился к Машиной щеке и шепнул в спутанный ворох волос:

— Спасибо, Маша. Знаешь, я благодарен тебе за все.

— Я знаю, — просто ответила Маша. — И я тоже Вам благодарна.

ПалСаныч стиснул руки еще сильнее; сердце бешено колотилось. На секунду в глазах потемнело и все вокруг поплыло; он покачнулся и разжал хватку.

— Что-то мне нехорошо, — пробормотал он, виновато улыбаясь. — Переволновался, наверно.

ПалСаныч сделал несколько неуверенных шагов и сел прямо в снег, прислонившись спиной к поросшему ягелем валуну. Маша опустилась рядом с ним на колени, тревожно заглядывая ему в глаза.

— Все-таки он добрался до Вас…

— Кто? — не понял ПалСаныч.

— Рогов, кто же еще. Теперь он не может отпустить Вас живым. После Вашего выступления. Ничего личного.