Соглядатай, или Красный таракан

(Но ты, бабушка, навряд ли привыкла… Ты терпеть не могла мужиков, которые крепко выражались при женщинах и детях. Правда, сама иногда выкусывала такие словечки, о-о! Но тут же и каялась: «Это от тяжёлой жизни, прости, Боже, сквернословный, мерзкий мой язык…»

Интересно, почему ты не вспоминаешь о своей малышке (моей будущей матери, кстати!), которая осталась дома. Столько уже всего написала, а о тоске по дочери – ничего… Вот даже охоту на сверчков вспомнила. Странно.)

Немцы изменили к нам отношение. Построили в лагере новую кухню. Разрешили писать домой – по одному письму в месяц. Девчонки стали получать посылки. Можно было и самим отправлять небольшие бандероли, весом до двух килограммов.

Однажды на вахту пришёл офицер и вызвал Ольгу. По бараку тут же прошёл слух, что её отправляют в другой лагерь.

Ольга возвращалась с вахты шумно:

– Девки! Домой поеду, домой Смотрите: вот письмо от мамы, фотографии! Их привез немецкий офицер…

Она носилась по всему бараку с кипой фотографий. На них были запечатлены виды нашего села, Ольгин дом, а вот тётка Оришка стоит у плиты, держит поварёшку и улыбается. А вот она среди немецких солдат, угощает их ломтями белого хлеба. А тут, самодовольно улыбаясь, кормит кур и гусей.

Мне стало не по себе. Вон тётка Оришка какая довольная! А как-то там мои мама, сестричка, доченька моя?

Я потихоньку отошла в сторону и зачем-то заглянула в шкаф. Там в холщовом мешочке хранились тоненькие сухарики. Мы с девчонками специально сушили остатки хлеба, зашивали их в кубики-бандероли и отправляли домой.

–… привёз кренделей, сухарей и ещё кое-чего, – хвасталась Ольга. – Сказал, чтоб готовилась. У него отпуск, поедет на Украйну обратно и меня с собой возьмёт. Побуду дома, а когда другой офицер поедет в Германию в отпуск, то меня сюда вернёт. Моя мама им очень понравилась, угодила. Пора к новой власти привыкать!

Как тебе не стыдно! – не выдержала я.

А чего стыдиться? – усмехнулась Ольга. – Они к нам по-человечески, и мы к ним – тоже…

– Да ты хоть догадалась, что офицеры будут тебя, как игрушку, из рук в руки передавать?

– Что, завидно? – рассмеялась Ольга. – Хочешь, и тебя с кем-нибудь познакомлю?

– Да пошла ты…

Через несколько дней Ольга объявила:

– Девки! Возьму от каждой по одному листочку письма… Если, конечно, хорошо попросите, – она язвительно посмотрела на меня.

Все сели за письма. Одна я не пишу.

– А ты чего не пишешь? – спросила Сима Гершанович. – Что, ей тяжело и твоё письмо отвезти? В одном селе живёте…

– А что писать? – ответила я. – Правду – нельзя, ложь – противно, и рука не поднимется её писать…

– Ну, хоть фотокарточку матери пошли, – сказала Сима. – Наш вахман, тот, что постарше, за фотографии недорого берёт…

– А я от неё возьму фото только в позе танца, – объявила Ольга. – Она ведь у нас плясунья! Говорят, даже на балерину училась. Пусть мать увидит, что в Германии талант её дочки расцвёл!

– Да ты что, Ольга, сбесилась? Там подумают, что нам весело живётся, – запротестовала Сима.

– Нет! Только в позе танца! – решительно отрубила Ольга.

Что и говорить, она хотела меня унизить, поставить на колени. И тут меня осенило! Пусть моё изображение «в позе танца» наглядно расскажет о моей «весёлой» жизни в Германии.

– Ну что ж, Ольга, танцевать, так танцевать! – бодро сказала я. – Где тот вахман с фотоаппаратом?

– Пошли на вахту, – позвала Ольга и повернулась, чтобы идти.

– Я сейчас… оденусь, – я метнулась к Галине из Полтавы. – Галя! У кого из вас есть вышитая сорочка? Фотографироваться пойдем… Давай одевайся и бегом на вахту!

И вот мы идём на вахту в холщовых вышитых сорочках, длинных юбках в складку. Они сползают с худых бедер, и приходится то и дело их поддёргивать.

Какой-то парень из харьковских бренькал на трехструнной балалайке, постоянно сбиваясь, а мы начали невпопад подпрыгивать, кружиться.

– Улыбочка! Где улыбочка на все тридцать два? – издевалась Ольга. – Веселей, девочки!

Мамочка! Ты увидишь эту улыбочку и всё поймёшь… Ольга не просто в отпуск едет, она будет вести агитацию, хвалить жизнь наших людей в Германии. Не верьте! Вглядитесь в мою вынужденную улыбку – это оскал оскорблённого, униженного невольника. Вы же умные, мои дорогие, и всё поймёте без объяснений.

Я хорошо помнила выступление Сталина по радио и была верна своей клятве: «От моих рук врагу – никакой пользы!»

Когда нас приводили в заводской цех, душа у меня просто разрывалась от вопроса: как не делать того, что делать заставляют? Кругом ведь полно надсмотрщиков.

Наладчиков я обычно отвлекала какими-нибудь пустячными разговорами, лишь бы время шло:

– А сколько вам лет? Есть жена? А дети?