Соглядатай, или Красный таракан

С меня дрёму сразу как рукой сняло. Шепетовка! Здравствуй, Павел Корчагин! Как хорошо, что я узнала тебя до войны. Я о тебе рассказывала нашим девчатам, когда мы сидели в лагерном бункере. О, знаешь, как они слушали меня и восхищались тобой. Спасибо тебе, Паша, что ты был и есть. Ты будешь нужен нам всегда, как пример для подражанья…

А высоко в небе звенел жаворонок. Светлый колокольчик надежды…

Я посмотрел в глазок.

– О, Мишка Лутросов пришёл! – сообщил я Юре. – Я дома или меня нет?

– Ты дома, – подтвердил он. – И у тебя есть закуска…

– А вы друг другу морды не разукрасите? – ехидно поинтересовался я.

– Пока не знаю, – честно признался Юра. – Но зато знаю, что Мишка с пустыми руками в гости не ходит…

Мишке надоело давить на кнопку звонка, и он застучал по двери кулаком.

– Привет! – гаркнул он, впущенный наконец в мою обитель. – Чего это вы так долго не открывали?

– Твоё терпение проверяли, – сказал Юра. – Ждали, когда ты взрывчатку под дверь подкладывать начнёшь…

– Не, вы, ребята, жмоты, – Мишка прищурился. – Признайтесь: пока бутылку не додавили, решили не отпирать? Ну, я прав?

– Конечно! – бодро откликнулся я. – Вот она, пустая тара, – и продемонстрировал ему кефирную бутылку.

– Плохо дело, братцы, – вздохнул Мишка. – Верная примета: перешёл на кефир – значит, либо на пенсию собрался, либо закодировался.

– А может, у нас диета? – подколол его Юра. – Или, к примеру, свиданье. Неприлично подшофе идти…

– От настоящего мужчины должно пахнуть хорошим табаком, дорогим вином и чуть-чуть, самую малость, рабочим потом. У женщин непременно возникает ассоциация с жеребцом-иноходцем, – Миша поднял указательный палец вверх. – Это говорю вам я, заслуженный ходок России…

Ходоком он был знатным, особенно лет десять назад. Конферансье Мишку Лутросова наперебой любили девушки Владивостока, Уссурийска, Петропавловска-Камчатского, Благовещенска и других городов и весей. С концертными бригадами он где только не побывал, и вслед за ним в Хабаровск нередко неслись экзальтированные дамочки в надежде склеить свои разбитые сердца. Но коварный обольститель при одном только их виде как-то сразу скучнел и сообщал, что для него любовь – это искусство, а искусство без свободы самовыражения тотчас погибает или превращается в соцреализм. И одна разъяренная дама, ухватившись за эту фразу, написала в крайком компартии: так, мол, и так, товарищ конферансье нам вовсе не товарищ, не любит соцреализм и вообще ведёт аморальный образ жизни. А партия тогда, в конце 80-х годов, ещё была у власти и боролась со всяким инакомыслием. Лутросов попал в опалу, от него ждали покаяния, но Мишка вдруг взял расчёт и плюнул на порог филармонии. Самым натуральным образом плюнул! Вышел на улицу, сунул два пальца в рот и свистел до тех пор, пока всё его бывшее начальство не припало к пыльным окнам, после чего смачно харкнул на порог и сделал ручкой: «Чао, бамбины»

И если начальство думало, что Мишка, перебесившись, приползёт к ним на пузе проситься обратно на работу, то жестоко ошиблось. На работу его, конечно, никуда не брали, но он особенно и не рвался надеть на шею очередной хомут. Забавы ради рисовал картинки: пушистые кошечки в корзинке, украшенной бантом; парочка милующихся лебедей в пруду; дебелая баба, похожая на купчиху, сидит у золотого самовара. Впрочем, всех сюжетов не перечесть. По исполнению они напоминали коврики, которые интеллектуалы ещё совсем недавно высмеивали как «мещанские» и как «псевдо – лубки». Но лутросовские картинки даже самые высоколобые искусствоведы именовали иначе: наивный примитивизм новой волны. Вот какой ярлык навешали на Мишкины работы! Он их отдавал почти даром – лишь бы полученных денег хватило на пару бутылок водки и нехитрую закуску.

– У меня есть бутылёк водяры, – сообщил Мишка. – Чего уставились? Ещё и закуси ждёте, неблагодарные?

– Да нет, – я смущенно опустил глаза. – Извини, но возникает вопрос. Ты что, разбогател? За просто так водярой угощаешь…

– А почему б и не угостить? – рассмеялся Мишка. – Я вчера целых пятьдесят долларов заработал! Вот, глядите, – и он небрежно вытащил из кармана несколько зелененьких бумажек. – Двадцать баксов поменял на рубли, а это – заначка. Наконец-то куплю маме не консервированный, а настоящий ананас.

Он был нежным и любящим сыном. Нину Аркадьевну, которая в одиночку выпестовала-взрастила его, называл мама. Не мать, маманя, муттер, старуха или как там ещё именуют своих родительниц другие сыновья, а только так: мама!