Сойди, Моисей

Я должен моему племяннику Айзеку Бичему Маккаслину пять (5) золотых, каковой долг обязуюсь выплатить с процентами из расчета 5% годовых.

Хьюберт Фиц-Хьюберт Бичем

Уорик, 27 ноября 1867 г.

и он: «Все-таки употребил это название — Уорик»; хоть раз, да употребил. А расписки множились:

Должен Айзеку 2 золотых. 24 дек. 1867 г. X. Ф. — Х. Б.

Должен Айзеку 1 золотой. 1 янв. 1868 г. X. Ф. — Х. Б.

затем снова пять золотых, затем три, потом один, потом еще один, затем длинный перерыв, — и какое, видимо, пригрезилось затем блистательное возмещение — не убытка, не ущерба, не обмана, ибо это ведь взаймы лишь взято, и даже не заем здесь, а деловое партнерство:

Я должен Айзеку Бичему Маккаслину или его наследникам двадцать пять (25) золотых. Долг по данной расписке и по всем предыдущим обязуюсь выплатить с процентами на проценты из расчета двадцати (20)% годовых. Дано 19 января 1873 года.

Бичем

— дата есть, а указаньем места пренебрегнуто, и подписано не полным именем, а сжато — так сам надменный предок-граф мог бы черкнуть: «Невил»; в сумме взято было уже, значит, сорок три монеты, и хотя сам он, конечно, не мог того помнить, но, по преданию, всех монет было пятьдесят, — и цифра сходилась, ибо дальше следовало: один; еще один; еще один; потом еще один, и затем три последних, и затем последняя расписка, данная уже после того, как дядя поселился у них, и написанная нетвердой рукой человека старого, но не побежденного, ибо он своего поражения так и не признал, не понял, — человека старого, и, пожалуй, усталого (да и то не глубинной усталостью), и по-прежнему неукротимого; и краткость последней расписки — отнюдь не простота безропотной покорности, а простота краткой, слегка удивленной пометки:

Один серебряный кубок. Хьюберт Бичем

и Маккаслин:

— Что ж, медяков у тебя теперь куча. Но они еще недостаточно устарели, чтоб цениться как редкость или сувенир. Так что придется тебе брать эти деньги.

Но он стоял, не слыша, у стола и глядел спокойно на кофейник, а на следующий вечер кофейник помещался уже на каминной доске, под которой и камина-то не было, в тесной, холодной, как ледник, джефферсонской комнатушке, и Маккаслин, не садясь (сесть, кроме как на койку, было негде) и не снимая даже шляпы и пальто, бросил на постель деньги, сложенные вдвое; и он:

— Беру в долг. От тебя. Один этот раз.

— От меня брать не можешь. Взаймы давать у меня денег нет. И со следующего месяца тебе придется ходить за ними в банк, потому что сюда приносить я не буду.

А он, опять не слыша слов, спокойно, тихо глядел на Маккаслина — родича, почти отца, но теперь не родного по духу — так даже меж отцом и сыном кончается на каком-то пределе родство; и он:

— Тебе семнадцать миль туда ехать — верхом, по холоду. Ты мог бы переночевать со мной здесь.

и Маккаслин:

— Раз ты не хочешь спать там, в твоем доме, то зачем и я здесь буду в моем? — и ушел, а он глядел на яркую чистую белую жесть и думал — уже не впервые — о том, как сложно создается, формируется человек (к примеру, Айзек Маккаслин) и как непряма, извилиста, окольна дорога, которую безошибочно все же избирает в этом лабиринте дух человека (к примеру, Айзека), формируя его окончательно и непреложно — к удивлению не только пращуров и предков с отцовской и с материнской стороны, создавших, как им казалось, Айзека Маккаслина, но и к удивленью его самого.