Соискупитель

Весь мир преобразился для меня и засиял новыми яркими красками. Я полюбил траву, потому что по ней будешь ходить ты, небо – ты будешь любоваться им, солнце – оно будет согревать тебя своими лучами. Я наконец-то узнал цену счастья. Когда мне не для кого было жить, то всё вокруг было серым, одинаковым и бессмысленным. Теперь я могу себе позволить любить других существ и бескорыстно помогать им. Моя материнская забота и ласка перелилась через все границы и заключила в объятья весь земной шар!

Конечно, и мне многие помогают. Я чувствую их заботу о себе. Но советы я принимаю далеко не от всех. Я слушаю только тех, которые сами выносили в себе ребёнка и не понаслышке знают, что такое жертва. А теоретиков я терпеть не могу! А ещё больше ненавижу лицемеров, которые притворяются беременными, внешне ведут жизнь такую же, как и будущие матери, а сами полны лишь мёртвыми сухими костями. Иногда я чувствую, что сам становлюсь таким, и тогда мне делается очень страшно…

Сегодня я вдруг отчётливо услышал его будущий голос – звонкий и глубокий, и увидел его будущие глаза – лучистые и ясные. И тогда я понял, что умру при родах. Я недостоин жить рядом с ним! Он просто скинет меня как старую грязную оболочку, которая мешает ему вступить в новую жизнь. Да минёт меня чаша сия! Всё естество моё сопротивляется этому. Но если иначе нельзя, то пусть так и произойдёт! Я должен претерпеть эту скорбь, это огненное искушение, чтобы родился человек в мир. И тогда радость моя будет исполнена и никто не отнимет её у меня!

Ведь истинная моя сущность и настоящая жизнь заключены в этом человеке, находящемся внутри меня. Лишь бы я смог отречься от себя и полностью отдать себя в его руки! Тогда моя смерть будет только видимостью, на самом деле я буду продолжать жить в моём ребёнке. А значит, я буду жить вечно, ведь мой ребёнок – это сам Христос, Превечный Бог!

 

Конец

НЕХРИСТИАНСКАЯ КОНЧИНА

В жарко натопленном домике при Благовещенском храме умирал настоятель отец Валерий. Его уже два раза соборовали, но изменений в его состоянии не произошло. Он поднимал на исповедующего мутные глаза и без конца повторял одну фразу: «грешен во всём».

В углу сидела монашка и читала новый детектив Марининой, перебирая чётки. Отец Валерий разговаривал с кем-то, видимо, в бреду.

«А вот пришла ко мне духовная дочь, – бормотал священник. – Рассказывала про каких-то космических духов, назвала Христа демиургом. А что я могу ей сказать? Я и сам почти неверующий. Кто такой Христос? Что-то смутно помню. В молодости я знал… Посмотрел на неё… Стыдно мне было смотреть… Но всё-таки заставил себя поднять взгляд и говорю: «Доченька, потерпи, всё разрешится. Господь с нами». И всё. Больше ничего не смог сказать.

А вот хотел сам вынести за собой утку. Упал. Стыдно мне, даже испражниться не могу, как человек. Сам довёл себя до такого состояния, грехами своими. Некоторые святые до ста лет жили, не болели. Говорят, если есть пред смертью молитва, всё хорошо будет. А у меня нет. Недостоин я Бога видеть и не увижу.

Вот взял и вспомнил стихотворение, которое ещё до воцерковления, в юности написал. Помню так ясно, как будто вчера. А как молиться, не помню. Как Господь неизреченным сиянием в душу сходит, тоже не помню. Помню, что сходит, а как – не помню. Арсенья, хочешь прочту?»

«Читай, батюшка, читай!» – сказала монашка, не отрываясь от книжки.

«Дрожат мои руки, и я – развалина,

Рыхлая скрипучая телега.

Надеюсь, всё закончится скоро. Или рано

Я размечтался о конце своего века?

Я затухаю всё больше, всё глубже

Я растворяюсь в мире

Грохочущем, быстром, но неинтересном уже,

Как когда-то тонул в своей собственной жене.

Морщины избороздили тело так же,

Как душу ненужный хлам.

И я вспоминаю, что было неважно,

Живу или нет я, мне уже молодым.

Ведь жизнь пролетает так же незаметно,

Как с одуванчика сдувается пух.

А смерть тебя ждёт и бросает монетку:

Орёл или решка, потом или вдруг.

Я знаю, многие стремятся забыть

И живут, как и жили, превращаясь в ничто,

Растят своих внуков, но время летит

Заначкой на похороны в старом пальто.

Мои сны ножами впиваются в день,

Мешая безбожно всё, что было со мной.

И в солнечном свете дрожит моя тень,

Напоминая, что я чёрно-белое кино.

Старость расплющила, старость сожгла,

Всё помельчало и стёрлось всё в ней,

И я тащу своё тело к краю стола,

На котором ни чая, ни сладостей нет.»

«Может, вам водки налить?» – спросила Арсения, удивлённо посмотрев на него. Водка была в качестве обезболивающего.

«А вот вспомнил свою матушку, – как ни в чём не бывало продолжил отец Валерий, и монахиня снова уткнулась в книжку. – Как я увидел её в первый раз, в платочке. Я же ведь в семинарии учился. Потом мы обвенчались да расписались. А потом – похороны. Я её и не видел почти, нужды храма, требы. Всего тридцать пять лет вместе прожили. А как её надо бы было любить! Теперь и не увидимся боле. Она-то уж давно Бога славит, а мне Бога не видать.