Союз еврейских полисменов

Как и большинство полицейских. Ландсман шел навстречу трагедии с закрепленными парусами, задраенными люками, твердо стоя на мостике рядом с рулевым. Боялся он не шторма, а мелей, песчаных банок, пробоин ниже ватерлинии, нежданных капризов вращающего момента. Воспоминаний того лета. Мысли, что он истощил терпение пацана, с которым когда-то из мелкашки сшибал с забора пустые консервные жестянки. Этот «настоящий» общинный дом затронул прежде нетронутые нервы. В зарослях бузины да дерезы растворилось все, что они проделали вместе.

– Берко, – произносит Ландсман под хруст ледка, подернувшего невразумительную грязь еврейско-индейской резервации. Он касается – робкая девушка – локтя кузена. – Извини, что от меня столько хлопот.

– Можешь не извиняться. Зто не твоя вина.

– Я уже паинька. – Ландсман сам в этот момент верит своим словам. – Не знаю почему. Может, из-за переохлаждения. Или из-за дела Шпильмана. Или потому, что не пью. Но я вернулся в себя прежнего.

– Угу.

– А тебе так не кажется?

– Кажется. – Так Берко согласился бы с дураком или ребенком. Не соглашаясь в душе. – Ты вроде в полном порядке.

– Бурные аплодисменты.

– Давай сейчас не будем в это вникать, ладно? Входим, бомбардируем старого хрена вопросами – и домой. Эстер-Малке ждет, малыши… Не возражаешь?

– Конечно, Берко, о чем речь!

– Вот и спасибо.

Замерзшие лужи, гравий и галька, карикатура на лестницу – в выщербинах, шаткая, скрипучая. Обветренная покосившаяся кедровая дверь утеплена криво набитыми полосами черной резины.

– Ты говоришь, что не моя вина…

– Слушай! У меня сейчас пузырь лопнет.

– Значит, ты считаешь, что я не отвечаю за свои действия. Стебанутый. Психически ненормальный…

– Давай-ка постучимся.

Он дважды бухает в дверь. Кажется, что весь дом зашатался.

– Не способный носить бляху, – бубнит Ландсман, искренне желая найти в себе силы сменить тему. – Иными словами…

– Это не по адресу, с этим к твоей бывшей жене.

– Но ты не возражаешь…

– Слушай, я ничегошеньки не понимаю в психических, там, расстройствах, болезнях, как их там… Меня никто не арестовывал за гонки голышом по морозу в трех сотнях миль от дома после вышибания чьих-то мозгов стальной койкой…

Герц Шемец открывает дверь. Свежевыбритый, при двух микроцарапинках. На нем серый фланелевый костюм, белая рубашка, маково-красный галстук. Он распространяет аромат витамина В, свежего крахмала, копченой рыбы. Он еще меньше росточком, еще более нервный, как деревянный дергунчик на палочке.

– Привет, старик, – обращается он к племяннику, круша тому пальцы рукопожатием.

– Отлично выглядишь, дядя Герц.

Присмотревшись, гость обнаруживает, что костюм на локтях и коленях лоснится, на галстуке следы минувших трапез, а завязан он не на сорочке, а на белой пижаме, небрежно заправленной в брюки. Но не Ландсману критиковать туалеты. На нем самом вытащенный из загашника багажника вискозно-шерстяной костюм с блестящими пуговицами на манер золотых древнеримских монет. Когда-то он спешно одолжил этот костюм у разнесчастного игрока по фамилии Глюкеман. Спешил, опаздывал на похороны. Костюм одновременно похоронный и мажорный, однако при множестве морщинок-складочек, а также при одуряющем аромате багажника детройтской колымаги.

– Спасибо, что предупредили, – улыбается дядя Герц, выпуская из ладони обломки ландсмановских пальцев.

– Берко хотел сюрприз устроить, – кивает на кузена Ландсман. – Но ты же любишь выйти и кого-нибудь там подстрелить.

Дядя Герц складывает ладони и кланяется. Как истинный отшельник, он серьезно относится к обязанностям хозяина. Если охота неудачна, он вытащит какой-нибудь заиндевевший фрагмент трупа из морозильника и сунет его в духовку со всякими луковицами-морковками да толчеными травками, которые он выращивает и хранит подвешенными под крышей сарая. Непременно в наличии лед для виски и холодное пиво для тушенки. Ну, конечно же, еще надо успеть побриться и нацепить галстук.

Герц Шемец пропускает Ландсмана в дом и остается лицом к лицу с сыном. Ландсман созерцает. Интересная интермедия. Заинтересованное лицо. С момента, когда Авраам сложил Исаака на верхушке горушки голыми ребрами ко Господу. Дед Шемец закатывает рукав рубахи Берко. самый нежный компонент настроения которого в данный момент – желание поскорее избавиться от мочи. Не нравится ему, как родитель обозревает его тонкое итальянское белье.

– Ну. так где же Большой Синий Бык?

– Не знаю. Наверное, жует задницу твоей пижамы. Берко разглаживает рукав, смятый пальцами отца, проходит мимо старика в дом.

– Ж-жопа… – шепчет он, намного громче просит прощения, устремляется в туалет.

– Сливовицы? – вопрошает Герц Шемец. протягивая руку к черному эмалированному подносу с бутылками, моделирующими небоскребы Шварцн-Яма.

– Лучше сельтерской, – возражает Ландсман. Взлетевшие дугами брови дяди побуждают его развить ответ. – У меня новый врач. Из Индии. Хочет, чтобы я бросил пить.

– С каких пор ты прислушиваешься к индийским докторам?

– Ни с каких.

– Самолечение – семейная традиция Ландсманов.

– Как и быть евреем. И куда это нас завело?