Союз еврейских полисменов

– Ты ж весь побит. Тебе сейчас в больнице лежать в компрессах и капельницах, а не геройствовать по водосточным трубам и лестницам. – Она привычно тянется к горлу Ландсмана обеими руками, чтобы придушить его для иллюстрации того, насколько он ей ценен. – У тебя же все болит, идиот!

– Только душа болит, радость моя. – Он, однако, допускает, что пуля Рафи Зильберблата повредила его голову не только снаружи. – Я, понимаешь ли, остановился, чтобы поразмыслить. Или чтобы задавить мысль, не знаю даже. Каждый раз, когда я вдыхаю, чувствую, что в воздухе то, с чем мы дали им уйти. И, знаешь, задыхаюсь.

Ландсман опускается на диван, подушки которого цвета кровоподтеков отдают привычной ситкинской плесенью, перегаром сигаретного дыма, сложной соленостью штормового моря и пропотевшей подкладки ландсмановской шляпы. Цветовая гамма нижнего холла «Днепра» – кроваво-пурпурный бархат да золоченые калевки, декор – увеличенные с открыток виды черноморских курортов царской России. Крым, Кавказ… Дамы с собачками и без собачек, залитые солнцем променады. Грандотели, в которых никогда не останавливались евреи.

– Эта наша сделка – гиря на горле. Давит и душит.

Бина вздыхает, упирает руки в бедра. Подходит к Ландсману, бросает на диван суму и плюхается сама. Как часто она уже им была «сыта по горло»? Неужели все еще не наелась?

– Я не слишком верила, что ты согласился на это.

– Понимаю.

– Предполагается, что я должна тебя контролировать и страховать.

– Расскажи.

– Жополиз.

– Ты меня убиваешь.

– Если я не считаю тебя способным послать Большого Брата подальше, то на кой мне, спрашивается, держать тебя рядом?

Ландсман пытается объяснить ей, что сподвигло его на этот личный вариант сделки. Называет лишь мелочи: рыбаков и скрипачей, рекламу театра Баранова, старую Ситку, подтолкнувшую его на договор с Кэшдолларом.

– Это твое сиканое «Сердце тьмы», – усмехается Бина. – Сдохну, но еще раз такое смотреть… – губы ее сжимаются в точку. – Однако нет в твоем перечне одного маленького пунктика, скотина. Не хватает, сказала бы я, сволочь.

– Бина…

– Ты не нашел в этом своем списке места для меня. Ты-то, полагаю, сообразишь своей тупой башкой, что в моем списке твоя гнусная ряха на первом месте.

– Как? – искренне дивится Ландсман. – Это невозможно.

– Почему?

– Потому что я подвел тебя. Можно сказать, предал.

– В смысле? Что ты имеешь в виду?

– То, что я сделал с тобой. С Джанго. Я не понимаю, как ты на меня вообще после всего этого смотришь.

–  Тысделал со мной?Ты думаешь, что смог меня заставить убить моего ребенка?

– Нет, Бина, но…

– Меир, заруби на сбоем еврейском носу. – Она хватает его руку с такой силой, что ногти глубоко зарываются в кожу. – Ты сможешь мной распоряжаться, когда к тебе подойдет ласковый господин и спросит, нужен ли для меня сосновый ящик или хватит простого белого савана. Не раньше. – Бина с отвращением отбрасывает его руку, тут же хватает ее и гладит маленькие красные полумесяцы, оставленные ее собственными ногтями. – Ох, Бог мой, Меир, извини, прости меня…

Ландсман разумеется, извиняет и тоже извиняется. Он уже не раз перед ней извинялся, наедине и в присутствии третьих лиц разной значимости, устно и письменно, формально, чеканными канцеляризмами, а также мямля и заикаясь. Извинялся за дурацкое поведение, за глупость, за то, что покидал ее, и за то, что вынуждал принимать обратно, и еще за то, что вломился в квартиру, когда она отказалась принять его обратно. Извинялся, рыдая, молил прощения на коленях у ног ее, рубаху рвал на своей волосатой груди. Чаще всего слышал он от доброй женщины Бины слова, которых добивался. Он молил ее о дожде, и она ниспосылала живительную влагу на иссохшие посевы. Но что ему действительно настоятельно необходимо – так это сокрушительный потоп, который смыл бы с лица планеты его зловредность. Это – или благословение еврея, который уже никого не сможет благословить.

– Ничего, ничего, – бормочет Ландсман.

Она встает с дивана, шагает к урне, запускает в нее руку и выуживает пачку «Бродвея». Из кармана своего пальто достает помятую «Зиппо» с эмблемой 75-го полка рейнджеров и зажигает «папирозы» ему и себе.

– Мы сделали то, что казалось верным в тот момент. Что у нас было? Пара фактов Куча ограничений. Мы называли это выбором, но выбора-то не было. Факты и сплошная непроходимость Невозможность использовать даже эти куцые факты. – Бина достает из сумки свой «шойфер» и сует его Ландсману. – А сейчас, если ты меня спросишь, и если я понимаю тебя правильно, выбора тоже нет.

Ландсман замер на диване с ее телефоном в руке. Она открывает мобильник, набирает номер. Он поднимает аппарат к уху.

– Деннис Бреннан, – отзывается руководитель и единственный сотрудник представительства могучего американского ежедневника.

– Бреннан, это Меир Ландсман.

Ландсман колеблется, затыкает пальцем микрофон.

– Скажи ему. пусть поднимает задницу и тащит свою могучую башку смотреть, как ты арестуешь собственного дядю за убийство. Скажи, что у него двадцать минут.