Союз еврейских полисменов

Ландсман чувствует толчок и занос от схваченных тормозами колес. Наезд!

— Почему? — Голос мудрого и доброго Берко. — Почему продать дозу Фрэнку не просто преступно, но и прямой идиотизм, мистер Шитновицер?

Негромкий щелчок, слегка глуховатый, как будто в закрытом рту клацнули зубные протезы. Велвел опрокинул своего короля на доску.

— Сдаюсь. — Он снимает очки, сует их в карман, встает. Он забыл о важной встрече. Ему пора на работу. Мать взывает к нему на парапсихической волне, зарезервированной федеральным правительством для заботливых еврейских матерей, приглашающих сыновей на очередную семейную трапезу.

— Присядь, — ласково бросает Берко, не оборачиваясь. Парень молча садится.

Внутренние органы и речевой аппарат Василия Шитновицера свела судорога. Так показалось внимательному взору Ландсмана.

— Bad mazel, — выдавливает он из себя наконец с каким-то паралитическим акцентом, не русским и не американским.

— Непруха? — переводит на язык приличных людей Ландсман. На физиономии детектива читаются сомнение и разочарование.

— Толстым слоем. Как зимнее пальто. Шляпа из bad mazel на главе его. Столько bad mazel, что не захочешь коснуться одежды его, дышать одним воздухом боишься.

— Я видел, как он за сто баксов играл сеанс, пять партий разом, — мрачно вставляет Велвел. — Всех пятерых надрал. А потом блевал у входа, я видел.

— Господа детективы, я вас уверяю, — Сатиел Лапидус умоляюще воздевает руки, — мы совершенно непричастны к делу. Мы ничего не знаем об этом человеке. Героин! Блевал у двери! Это же… Прошу вас, на нас это подействовало…

— Ошеломляюще, — заканчивает любавичер.

— Извините, но нам совершенно нечего сказать. Можно нам уйти? — заключает бобовер.

— Конечно, какой разговор! — сразу соглашается Берко. — Оставьте только контактные телефоны, в общем — координаты, и вы свободны, как ветер.

Он вынимает свою записную книжку, состоящую из беспорядочной кипы листков, скрепленных канцелярской скрепкой-переростком. В объятиях этой скрепки можно встретить визитки деловых людей и бездельников, таблицы приливов и отливов, расписания общественного транспорта, генеалогические кусты каких-то монархов да графьев, мысли, накарябанные спросонья в три ночи, пятибаксовые бумажки, аптечные и кулинарные рецепты, сложенные вчетверо салфетки с планом перекрестка в Южной Ситке, где нашли под утро зарезанную проститутку… Нашарив в стопке пустую картотечную картонку, Берко сует ее «черным шляпам» вместе с огрызком карандаша жестом сборщика автографов. Фишкин, однако, при собственной ручке, он записывает имя, адрес, номер своего «шойфера», передает Лапидусу, тот повторяет процедуру.

— Только не надо нам звонить, не надо к нам ходить, я вас умоляю, — заклинает Фишкин. — Ничего мы об этом еврее не знаем, я вас умоляю…

Каждый ноз управления знает, чего стоит связываться с «черными шляпами». Их молчание и незнание разрастается из точки воздействия и непроницаемым туманом окутывает «черношляпные» улицы и «черношляпные» районы. У «черных шляп» свои поднаторевшие в судебных дрязгах адвокаты, свои шумные газеты, свое политическое лобби, и весь этот монструозный конгломерат может накрыть беднягу-инспектора и даже кого повыше такой черной шляпой что век помнить будешь. Подозреваемый превращается в ангела, обвинения забываются. Чтобы рассеять этот «черношляпный» туман, Ландсману понадобился бы авторитет всего управления полиции, а у него нет даже поддержки собственного инспектора, так что о вызове этих двух «черных шляп» на допрос и речи быть не может.

Он искоса глядит на Берко, тот едва заметно кривит губы.

— Идите, идите, вы свободны, — отпускает Ландсман Лапидуса и Фишкина.

Лапидус поднимается на ноги, истерзанный, страдающий, как будто только что рухнул на пол с дыбы. Даже его пальто и галоши выглядят оскорбленными до глубины душ своих. Шляпа надвигается на его брови как чугунный люк на колодец уличной канализации. Скорбящий взор его провожает каждую фигуру, которую Фишкин препровождает в деревянный гроб шахматной доски-коробки. Убита партия, испорчено утро! Плечом к плечу «черные шляпы» похоронным шествием следуют к двери между столиками, провожаемые взглядами других игроков. Возле самого выхода левая нога Салтиела Лапидуса вдруг выворачивается в сторону, как настроечный ключ; он покачнулся, схватился за партнера, едва удержавшись на ногах. Пол под его ногами выглядит, однако, безупречно. Ландсману непонятно, за что там можно было зацепиться.

— Впервые вижу столь скорбного бобовера, — замечает он. — И как он только не разрыдался…

— Хочешь его еще пощупать?

— Разве чуток. Дюйм-другой.

— А дальше с ними и не продвинешься.

Друзья спешат мимо игроков: потертый скрипач из «Одеона», мозольный оператор — его реклама налеплена на скамьи автобусных остановок… Берко вываливается за дверь, спеша за Лапидусом и Фишкиным. Ландсман собирается последовать за ним, но какой-то импульс вдруг сдерживает его: как будто запах древнего одеколона или припев зажигательной мамбы-самбы средней модности и двадцатипятилетней давности.

Ландсман остановился у ближайшего к выходу столика.