Союз еврейских полисменов

— Для меня вы в массе — мудрствующие мудаки. Многослойный сэндвич из лжи, лицемерия, неприпудренного пидорского политиканства. Уже вследствие этого я с прибором положил на сказки вашего доктора Робуа со всеми его — кстати, вовсе не липовыми, хотя и обхезанными сверху донизу — полномочиями. Уж он мне изложил-наложил, с какого члена этот бандюга Ландсман носился по дороге с голой ж…, учиняя разбой и грабеж.

Ландсман хотел было открыть рот, но Дик отмахнулся в его направлении от невидимой мухи, блеснув ухоженными девичьими ноготочками.

— Сейчас закончу. Эти джентльмены, Джонни, мне не платят. Я у них не на жалованье. Но путями, для меня непостижимыми, они спутались с джентльменами, которые мне платят, точнее, сидят в совете, который мне платит. С тлингитскими джентльменами. И если племенные вожди прикажут мне привлечь мосье Ландсмана за несанкционированное нарушение границ владений, хулиганство, взлом, самовольное проведение расследования, то я так и сделаю, глазом не моргнув. Еврейские птенчики из Перил-Стрейт, как ни прискорбно мне это признать — и ты, Джонни, знаешь, насколько мне претит это признать, — мои еврейские птенчики. И их воровская хаза, пока и поскольку она находится там, где находится, пользуется моей защитой. И обитатели этой хазы не потеряют интереса к Ландсману после того, как я вытащил его конопатую задницу из-под их стволов.

— Типичный случай словесного поноса, — замечает Ландсман. — Дик, ваш доктор интересуется такими высокопарными тирадами. Вам бы с ним интересно было потолковать.

— Но прежде чем перекинуть тебя в акульи челюсти твоей бывшей бабы, Ландсман, — продолжает Дик, — а я с удовольствием это сделаю… Хотел бы я напоследок провентилировать один вопросик. Даже несмотря на то, что вы оба какие-никакие евреи, и, стало быть, услышу я от вас наслоения вранья разной степени вонючести, припудренного, опять же, всякой вашей еврейской идеологией.

Они ждут вопроса, и вопрос звучит просто и ясно, безо всякого многословия:

— Вы здесь по делу об убийстве?

— Да, — отвечает Ландсман.

— Официально — нет, — тут же добавляет Берко.

— По делу об убийствах, — не уступает Ландсман. — Два убийства, Берко. Менделя и Наоми.

— Наоми! Меир, но как?

И Ландсман отчитывается подробно, не упуская ничего, начиная с того момента, как в дверь его номера в отеле «Заменгоф» постучали. Рассказывает о том, как катался в лимузине с госпожой Шпильман, сообщает о беседе с дочкой пирожника, о метаморфозах с материалами ФАА, о визите Арье Баронштейна в Перил-Стрейт.

— Они говорят на иврите? — дивится Берко. — Мексиканцы на иврите?

— Вроде так, — подтверждает Ландсман. — Не тот иврит, конечно, что у рабби в синагоге. — Уж в иврите-то Ландсман силен. Отличит от полинезийских разнопевов. Но его иврит традиционный — язык, пронесенный предками через века европейского изгнания, в масле и соли, как прокопченный в целях лучшей сохранности лосось, пропитанный дымком идиша. Этот иврит не используется людьми для общения между собой, с его помощью обращаются к Богу. Если и слышал Ландсман иврит в Перил-Стрейт, то не тот язык копченой сельди, а какой-то еще более колючий диалект: щелочной, кварцевый, кремнеземный. Возможно, иврит, принесенный в сорок восьмом сионистами, евреями выжженной пустыни, стремившимися сохранить его в чистоте, но, как и германские евреи до них, ошеломленные натиском идиша, вереницей невзгод и крушений. Насколько известно Ландсману, вымер этот иврит, мало носителей его осталось, и встречаются они раз в год в пустынных залах. — Я почти ничего и не услышал, одно-два слова. И скороговоркой, не уловить.

Он рассказал, как очнулся в комнате, в которой обнаружил эпитафию Наоми, о бараках и лагере, о вооруженных молодых людях.

Дик все это выслушал весьма внимательно, задавал попутные вопросы, вникал в детали.

— Знал я твою сестру, — сказал он Ландсману, когда тот закончил рассказ. — Жаль мне ее. И этот придурок… Рискнуть ради такого — вполне в ее характере.

— Но чего они хотели от Менделя Шпильмана, эти евреи с их визитером, который не любит шум поднимать? Чем они там занимаются? — недоумевает Берко. — Чего им вообще надо?

Эти вопросы Ландсману кажутся очевидными, логичными, ключевыми. Но Дика они расхолаживают.

— Не ваше дело. — Рот Дика превратился в коротенький бескровный дефис. — Эти евреи из Перил-Стрейт весят столько, что могут превратить прошлогоднюю коровью лепешку в бриллиант.

— Что ты о них знаешь, Вилли? — спрашивает Берко.

— Ни хрена не знаю.

— Тот, в «каудильо». Тоже американец?

— Не сказал бы. Скрюченный какой-то евреишка. Он не представился. Я и не интересовался. Сотруднику индейской полиции это ни к чему.

— Вилфред, речь идет о Наоми, — напомнил Берко.

— Понимаю. Но я достаточно знаю о Ландсмане… Да, бога мать, что, я не знаю работы детектива? Сестра или не сестра, дело здесь не в выяснении истины. Вы не хуже меня знаете, что, как бы мы ни выясняли истину, покойникам от нее легче не станет. Ландсман, понятно, хочет отплатить этой падали. Но это нереально. К их глоткам не подобраться. Никак.

— Вилли. Перестань. Не надо. Наоми…