Союз молодых

Настала на белых беда. Был дорог пулемет, но дороже стократно был веселый и хитрый вояка с Амура, гораздый на всякие выдумки. Карпатый — душа и веселье и хитрость отряда. Не было такого в отряде и не будет.

Кончилась удача белого похода. Каратели в панике бегут, оставляя обоз.

И тогда вылезают максолы из своего надежного прикрытия. Вот он, обоз! Все имущество — тут, накопленное и награбленное белыми. Оно возвращается к законным хозяевам. А главное, военная машина — пулемет. Стальная змея, жалившая долго партизанов и максолов, застряла в колымской трясине, не летом, а зимою, и нелепо поднимает к небесам свое обессиленное рыло.

Викеша пробегает мимо и хочется ему пнуть ее ногой и крикнуть:

— Попался, проклятая собака!

Но подбежать нельзя. Трясина не посмотрит, кто белые, кто красные. И Викеша высовывает чертовой штуке язык и бежит дальше.

Красные гонят карателей, как гонит их западный ветер, ветриха-жена.

Ветер немного улегся. По ту сторону Чукочьей виски, в открытом поле, Авилов держит последний совет. Его постигла судьба всех великих завоевателей. Союзники его покидают, и он остается один. Похотские казаки заявляют угрюмо:

— Мы уходим домой.

Мирон Кривогорницын насмешливо шмыгает новом: «знали бы, не приходили бы».

Два века назад другой такой же Мирон Кривогорницын и тоже похотский казак оставил на тундре майора Павлуцкого в добычу врагам и вернулся домой. Все повторяется в мире. Недаром же чукчи когда-то назвали Авилова Якунин-Павлуцкий.

Но на это совещание чукчи совсем не пришли. О чем совещаться, — все ясно. Белые сразу потеряли главное оружие свое и главную святыню, оставили в болоте без славы, без защиты пулемет. Они бросили, свое счастье в трясину, с ними не стоит и опасно сообщаться.

Долго совещались белые каратели и прикидывали, что делать. И чувашский «говорок» депутат неожиданно сделал заявку:

— Мы тоже уйдем!

— Куда? — ахнули солдаты, а с ними и Авилов.

Был говорок такой же медлительный и важный, как прежний Михаев, и даже называли его попрежнему: Михаев. Половина чувашей были из деревни Михаевой и носили одинаковое имя.

— Пойдем на Середнюю жить, — сказали чуваши Михаевы. — Там у нас жены есть.

Уже не было Карпатого, чтоб высмеять, эти чувашские планы. Другие лишь яростна ругались.

— Отрежут вам жены, что надо, кобели разнесчастные!

— А мы столковались! — говорили чуваши уверенно. — Мы будем работать.

Но потом оказалось, что чуваши тоже раскололись. Только Михаевы хотели остаться на Середней. Другие воевать не согласны, но согласны уйти.

— Куда?

И к изумлению Авилова они отвечали ему словами Викеши:

— Откуда пришли, туда мы уйдем!

Они словно позабыли об южных врагах, лишь бы избавиться от этих надоедливых и странных северных сражений. Надо было торопиться и уходить на поиски этого «куда». Усталые максолы пока не напирали с тылу, но западные ветры и ветрихи были хуже максолов и гнали пришельцев с бабьей сварливостью и плевали им снегом в лицо.

Распался и окончился великий поход полковника Авилова на колымских партизанов, как распадаются великие планы всех завоевателей.

XXXI

На Середней Колыме комендантом остался Дулебов. Авилов рассудил, что его ядовитая выдержка прекрасно подойдет для укрощения строптивого тыла. Поречане, действительно, панически боялись Дулебова. Один взгляд его спокойных светлых глаз действовал на них, как взгляд змеи.

Он был страшнее Авилова уже потому, что Авилов был все-таки свой, знакомый, а Дулебов чужой, непонятный, холодный, свирепый. Именем Дулебова колымские матери стали пугать непослушных детей: «Вот Бука придет, Дулеба красноглазая. Возьмет и укусит».

О нем не говорили «возьмет и унесет», а непременно: «возьмет и укусит».

Но именно в эти последние месяцы им нечего было бояться. Дулебову было не до них. Он переживал медовый месяц с избранницей своей, Монькой Селезневой. На него действовало, как вино, как волшебный любовный напиток, ее беспрекословное согласие на самые причудливые трюки. Она все понимала с полуслова. Только руки и ноги ее тряслись постоянной нервической дрожью и в глазах пробегали порой огоньки, как у дикого загнанного зверя. Но Дулебов не замечал этих неясных оттенков. Он был, как музыкант, а Монька была, как живой утонченный инструмент, и вместе они разыгрывали симфонию любви, ту самую симфонию любви, которую колымские баяны-баюны воспевали в досельных былинах:

Играли мы с тобою не проигрывали,
была у тебя шваечка серебряна,
а мое-то колечко золото,
и скольки разов ты меня разыгрывал,
на шваечку колечушко поддевывал.

Этот странный любовный дуэт прервался и нарушился через неделю после ухода Авилова на север. В одно неприятное утро Дулебов проснулся позднее обычного и тотчас же ушел по делам, — ему нужно было послать на подмогу Авилову добавочных собак. А Монька не встала с постели. Вернувшись к вечеру, Дулебов застал ее на смятых подушках под тем же одеялом, двухцветным и двуспальным. Она лежала лицом к стене.

— Чего ты, Монька?