Союз плуга и трезуба. Как придумали Украину

На низком левом берегу Днепра не построили еще ни одного уродливого спального района, заслонив небеса многоэтажными коробками. До самого горизонта простиралась синяя булгаковсая даль, из-за которой утром — с московского востока — вставало для Украины солнце. А на берегу правом Святошин был еще дачным пригородом, застроенным в русском стиле чудными деревянными домиками с резными окнами. И Пуща-Водица с прудами чистоты удивительной. А Жуляны — не аэродромом, а простым селом. И Борщаговка тоже. Там чухали с утра дремучее пузо дикие мужики — те самые, что перерезали в 18-м году гетманский офицерский отряд, остановившийся на ночлег. И всем им — и студентам, и домохозяйкам, и совслужащим, и мужикам — и заводам, и фабрикам, и Крещатику, и Пуще-Водице — не было ни малейшего дела до унылого висельника. Да и не могло быть. За годы гражданской войны город повидал столько трупов, что просто перестал ими интересоваться. Одним «жмуром» больше или меньше — какая разница, если совсем недавно они валялись прямо на площадях даже у самого памятника Богдану?

Безвременную кончину Михновского, сами того не осознавая, почтили только две киевские советские газеты — «Пролетарская правда» и «Більшовик». Скучные и официозные, они ничуть не напоминали увлекательную прессу погибшей дореволюционной эпохи. Гигантские простыни их страниц были заполнены в основном речами новых вождей, отчетами о чествованиях, съездах и партконференциях. От их чтения у обывателя сводило скулы — единственной отрадой могли служить разве что немногочисленные рекламные объявления о симфонических концертах или гастролях какого-нибудь театра лилипутов. Да еще — уголовная хроника, хладнокровно отмечавшая налеты и грабежи. В этот последний позорный раздел и попал после смерти наш герой.

На третий день после злополучного 4 мая «Пролетарская правда» в рубрике «Происшествия» как раз между заметками «Убийство бандита» и «Раскрыта кража» напечатала мелкими буквами: «В д. № 76 по Жилянской ул. повесился Мих. Михновский, 50 лет. Причины самоубийства не известны». (При этом журналисты перепутали имя покойного.) А газета «Більшовик» в разделе «Кримінальна хроніка» допустила опечатку уже в его фамилии: «Самогубство. В ніч з 3 на 4 травня по Жилянській вул. ч. 76 пом. 10 повісився гр. Ліхновський М. 50 років». Вслед за этим сразу шла заметка «Ограбування церкви».

Заметки в киевских газетах 1924 года о смерти Михновского

Оба «некролога», если их так можно назвать, наглядно демонстрировали, насколько мало был известен главный самостийник широкой публике и новым хозяевам Киева. Взятые явно из одной и той же сводки сообщений, которые рассылала в прессу милиция, они трактовали «великого» Михновского только как обычного самоубийцу — мало различимого в толпе десяткой других самоубийц, незаметно покидавших бывшую столицу Древней Руси.

Знал бы демонстративный, самолюбивый Михновский, что все закончится так убого, и что даже фамилию его малограмотные репортеры изуродуют до неузнаваемости, поменяв «М» на «А», он, может, и передумал бы вешаться. Но, как гласит еще одна украинская поговорка: «Якби ж то знаття!».

В любом случае, поправить что-либо было уже поздно. Позвонок хрустнул, язык вывалился изо рта, съевшего и выпившего столько всего вкусного при жизни, — еще одна неоцененная жертва легла на алтарь нации. Простите, повисла над ним, как и хотел при жизни Михновский — раньше и, главное, ВЫШЕ всех.

Еще жив был Петлюра. Еще дегустировал эмигрантские французские супчики Винниченко. Еще не пристрелили в чекистском подвале Юрка Тютюнника. Не взорвали Коновальца. А Михновский уже стоял перед Высшим судом и сдавал главный экзамен по Закону Божию — предмету, по которому в гимназии у него имелась твердая «пятерка».

Тогда, чтобы получить по этой науке отличную оценку, необходимо было перечислить даже такие скучные подробности, сколько на небе ангелов («Легион легионов или тьма тем»?) и в честь каких святых учреждены Государем Императором неприсутственные дни. Сегодня же требовалось всего лишь ответить чистосердечно: «Помнишь ли ты, раб Божий Николай, что самоубийство — величайший грех?» и как согласуются измышленные тобой десять националистических заповедей, особенно последняя: «Не бери собі дружину з чужинців» с христианским заветом: «Несть ни эллина, ни иудея»?

Впрочем, Бог из уважения к выдающимся заслугам покойного перед нацией, несомненно, должен был обратиться к нему на национальном языке. Не «раб Божий Николай», а «раб Божий Микола». А то Михновский, чего доброго, вообще отказался бы разговаривать с ним — строго по своей заповеди № 4: «Усюди і завсігди уживай української мови».