Сокол, № 1, 1991

Подождал ответа, не дождался и засуетился.

— А вот чайку поставлю.

Достал большущий кипятильник, сунул его в чайник, стоявший на верстаке, включил. Вынул из ящика стаканы, не больно чистые, принялся протирать их клочком газеты.

— Раздевайся, коли пришел, тепло тут.

Но старик раздеваться не стал, только расстегнулся. И достал из кармана пальто две пачки печенья да кулек конфет «Золотой ключик».

— Ну ладно, — расстроился Ефим. И снова спросил: — Ты про чего говорил-то, когда шли?

— Зацепило? — блеснул старик живым глазом. И погрозил пальцем: — А ты, я вижу, не простой.

— А кто простой? Простые нынче только в музеях за стеклами стоят.

— Раньше люди лучше были, что ли?

— Конечно, лучше, — удивился Ефим непониманию столь очевидного. — Раньше по подвалам не надо было прятаться. И по червонцу за бутылку с нашего брата не драли.

Старик сморщился, и Ефим подумал — заплачет.

— Только-то? Измельчал человек, бутылке молится. На таком-то месте. Святое это место, ты хоть знаешь? Все равно, что Голгофа, символ мученичества.

— Ты про церковь?

— Не церковь, а Храм, сколько тебе говорить? Памятник мирового значения.

— Чего ж его сломали, если мирового?

— Именно поэтому. Все ведь русское ломали. И храмы, и традиции, и культуру.

— Кто?

— Будто не знаешь? Впрочем, откуда тебе знать? Память-то вон как вышибали — лозунгами, да страхом, да водкой…

— Зар-разы! Я бы!..

— Ладно хвастать.

— Не веришь? Чего это ты мне не веришь?!

— Мы же чай пьем, — усмехнулся старик.

— Ну и что?

— А кричишь, как после чекушки.

— И то верно. — Ефиму стало смешно. Чего разошелся с чаю?

— А ведь могу поверить. Знаешь когда? Вот если ты достанешь эту самую из заначки да об угол ее.

— Чего?! — заорал Ефим. И вдруг вскочил, полез под трубу, достал бутылку «Российской», подержал, погладил.

— Жалко?

— Чего жалко?!

— Тогда бей.

Ефим оглядел углы и никакой ему не понравился.

— Она-то чем виновата, — сказал, ставя бутылку на стол. — Люди делали, старались.

— Жалко, значит.

— Мне?! Да если захочу, у меня их десяток будет на каждый день. Слесаря нынче на вес золота.

— Золота. Ты хоть видел когда золото?

Ефим насторожился. Сам заговорил, опять… Неторопливо подлил в стаканы чаю, ответил почти спокойно:

— Чего его видеть? На бабах вон да в ювелирке.

— Бирюльки, — засмеялся старик. — Ты вон давеча купался, а знаешь ли, что на том месте его пуды были?

— Уж и пуды…

— Вот те крест!

Старик размашисто перекрестился, и Ефим подумал, что он, видно, из тех, кто молится. А потому говорить с ним — только время терять. Мозги у молельщиков набекрень — в этом он не раз убеждался, не поймешь, о чем и говорят. Но он не решился выставить старика за дверь, сославшись, как обычно, на загруженность работой. Больно много знал старик — про закуток, про заначку и вообще. Спросил:

— Где оно там было, золото?

— А везде. С одних куполов Храма золота содрали больше двадцати пудов.

— Потому его, видать, и сломали, — догадался Ефим. — Кому-то золотишко понадобилось.

— Не исключено. Грабили Россию по-всякому. Но Храм Христа Спасителя еще и символом был. Символом вечной России. В царском Манифесте так и было сказано: «Да простоит сей Храм многие века и да курится в нем перед святым престолом Божьим кадило благодарности до позднейших годов…»

— Во как! А долго ли простоял?

— А он и теперь стоит. В памяти народной.

— Память забывается.

— В соборной памяти. Ее чем больше гнуть, тем она крепче. Христа распяли, думали — уничтожили, а он по всему миру церквами выставился, тысячекратно воскрес. Так и Храм. Придет час, и людям будет стыдно не восстановить его. И вновь построят. И вознесут на пьедестал как памятник крестному пути русского народа.

— Ты-то почем знаешь?

— Знаю.

— А хоть видел его?

— Видел.

— И как рушили?

— Тоже видел. И вот сколько лет забыть не могу. Так-то стоял и стоял. Много тогда в Москве храмов было, я в них и не захаживал. А после декабрьского того дня тридцать первого года — как раз сегодня половина века — ни о чем другом думать не могу. И все жальче и жальче, аж до слез…

— За это и выпить не грех. Давай, дед, помянем. — Ефим потянулся к бутылке, но рука его сама собой свернула к чайнику, чему он несказанно удивился. — А ты расскажи. Давай, дед, слушать я умею.

— Я знаю, что умеешь.

— Ты — как Сонька моя, жена то ись. Тоже все наперед знала. Знала да сбежала. А я ничего не знал, с того и запил. Я ведь чуть инженером не стал, Сонька меня в вечерний институт со страшной силой перла. А как ушла — все. И хорошо, что не стал. Инженеров — пруд пруди, а слесарей поискать…

Он все говорил и говорил, выговаривался, а старик сидел, закрыв глаза, прислонившись спиной к теплой трубе, то ли слушал, то ли спал. И Ефим вдруг почувствовал, как слипаются глаза, в сон потянуло с чаю-то. С водки, бывало, на весь день разговоров, а с чаю с непривычки разморило, потянуло тяжелую голову к верстаку. Подумалось, что бутылку надо бы убрать со стола, а то как бы старик не увел ее, но подумалось вскользь, будто не о своем. И закрутилась перед глазами метель, заплясала, заискрилась в лучах низкого, холодного, замороженного солнца…

* * *