Сокол, № 1, 1991

Вспоминал кухню детского дома, грязную, неухоженную, в запахах протухшего мяса и кислых щей, куда я пробирался тайком, чтобы погрызть предназначенные для собак кости, кухню, которая отменно кормила директора, воспитателей, кухонных работников и их семьи, но только не детдомовцев, вечно голодных, забитых… и жестоких. Через два с половиной года я ушел оттуда, вернулся в свою коммуналку, после того, как порезал крохотным перочинным ножиком двух старшеклассников, которые пытались меня изнасиловать в туалете…

Я совершенно перестал ощущать течение времени, и когда подъехал к дому, где жила вдова Лукашова, то с удивлением отметил, что улица была совершенно пустынна: похоже, уже наступили предутренние часы. Я действительно пожалел эту женщину, без вины виноватую, которая мало что соображала в плутнях своего мужа, не хотел ее убивать. Едва я начинал размышлять, как мне лучше спроворить это дельце, чтобы выполнить приказ шефа — будь он проклят, упырь! — и тут перед моими глазами вставало лицо Ольгушки… Нет, я не мог!

«Волгу» шефа я заметил совершенно случайно, когда разворачивался, чтобы припарковаться неподалеку от дома, за деревьями скверика. Она стояла за углем, едва не впритирку к стене. Там была самая густая тень.

Я бросил взгляд на окна квартиры Лукашова. Они были зашторены, но сквозь узкие щелки кое-где пробивался неяркий свет. Значит, шеф все еще там.

Он выскользнул из черноты подъезда, как привидение. Я едва успел спрятаться за мусорный ящик метрах в шести-семи от «Волги». Я его узнал сразу, хотя он горбился и жался поближе к стене, — это был один из «боевиков» шефа, который выполнял лишь особо секретные поручения моего «благодетеля». Никто не знал имя и кличку этого человека. Про себя я прозвал его Брюнетом — он был черноволос, смугл и смахивал на грека. Брюнет всегда был вооружен до зубов.

Он едва не бегом свернул за угол, направляясь к машине шефа. Вскоре я услышал, как он открыл багажник. Момент был удобный, и мне нельзя было его упустить: встав во весь рост, я в несколько прыжков очутился возле «Волги». Брюнет, засунув голову в багажник, ковырялся там, перекладывая, судя по звуку, какие-то железки.

Я не колебался ни секунды: резкий удар локтем по позвоночнику и, когда он со стоном обмяк, я сильным рывком запрокинул ему голову назад. Раздался хруст, слабый вскрик и сипение… я отпустил уже бесчувственное тело, которое тюфяком сползло на землю, и решительно, не таясь, направился к подъезду.

Я вовсе не удивился, что дверь квартиры Лукашова была не заперта. Горячечное возбуждение охватило меня, но руки, когда я достал наган, не дрожали. Все, шеф, пора ставить последнюю точку… Ольга, Ольгушка, где ты? Как ты там? Увижу ли я когда-либо тебя?

Я взвел курок и рывком открыл дверь…

Сергей Ковякин Дьявольская субмарина

1

Закат за широким панорамным окном мастерской угасал, когда художник закончил полотно. Леонид Ланой снял картину с трёхногой подставки и огляделся — куда бы её пристроить, чтобы посмотреть издали, как бы посторонним взглядом? В кабинет нести не хотелось, там стены занимала «продажка», а здесь, он чувствовал, получилось стоящее. Торопливо составил рядом два стула а ля Людовик и прислонил к их капризно выгнутым спинкам узкое полотно.

Закатное солнце готово было утонуть в водах бухты Тихой.

Прощальный луч осветил верхний этаж дома-башни, что стоял на каменистой сопке и обвевался всеми ветрами. Заглянул он и в мастерскую. Леонид сделал три шага назад, поднял глаза на картину и вздрогнул.

Произошло колдовство. Море на полотне ожило, плеснуло свинцовой рябью. Акулий корпус подводной лодки, шедшей прямо на зрителя, стремительно рассекал волны.

Вот тогда-то хриплым варварским проклятием азиатских побережий срединного моря прозвучали слова коренастого и рыжего, судорожно вцепившегося клешнями рук в ограждение рубки:

— Шанхар, тарс им манехем!

Высокий спутник коренастого, обезьяноликого, стоявший справа, сбросил кожаный капюшон альпака, непромокаемой униформы подводников, и злобно уставился на своего создателя красноватыми, тлеющими зрачками змеи. Пожалуй, вряд ли он был рад произошедшему чуду.

Ланой тоже не обрадовался метаморфозам Белой Субмарины. Его поразило выражение лица этого типа в альпаке, доселе скрытое капюшоном, — в мороси брызг, с широко расставленными глазницами и выпуклыми, словно от базедовой болезни, глазами с вертикальными зрачками. И коренастый не отрываясь смотрел на своего повелителя — Адмирала Тьмы, льстиво, по-шакальи угодливо.

Море продолжало бушевать, слабый шум волн долетал до широкой комнаты, залитой светом, отражаемым хитроумными зеркалами за окном. Леонид прилип к стене, словно эти двое могли спрыгнуть с мостика к нему в мастерскую, и с нескрываемым изумлением продолжал рассматривать живой окоем картины, будто не он сам несколько минут назад нанёс свинцовыми белилами последний мазок на кильватерный след дьявольского корабля Глубин.