Соколиная семья

Говорят, что человек даже спиной чувствует навис-Шую над ним опасность. Нечто подобное испытываю и я. Оглянувшись, увидел в хвосте аэрокобры фоккера.

Защитить себя — значит оставить товарищей в беде, оставить их на растерзание фашистам. Как потом жить? Каждый день будет мучить совесть. Нет, нет, только не предательство! Забыв о грозящей катастрофе, я настиг фокке-вульфов и с короткой дистанции сбил одного из них, уже стрелявшего по ильюшину. Второй трусливо отвернул. Штурмовик, избавленный от гибели, прибавил газ и стал догонять свою группу.

В тот момент, когда огненная струя моего оружия прошила самолет врага, аэрокобру встряхнуло. Мотор работал с перебоями. Но зато мой друг штурмовик жив. Илы пошли домой. У них очень малая высота. Это хорошо: фоккеры не поднырнут снизу. А сверху и сзади к ильюшиным не подойти: срежут воздушные стрелки…

— Тридцать третий, горишь, — услышал я незнакомый голос. Наверное, это летчик спасенного мною самолета. — Тридцать третий! Дружище…

Удар. Самолет кренится. Я едва успеваю застопорить привязные ремни, чтобы хоть немного защитить себя при соприкосновении с землей. Кобра клюет носом и валится на левое крыло. Почти полностью даю элероны в обратную сторону, но… Трах-тарарах! Переворот. Еще и еще кувыркаюсь. А потом оглушающая тишина. Я вишу на ремнях вниз головой. Глаза затекли кровью. Из-за спины показываются языки пламени. Если не выберусь — конец! Отсоединяюсь от ремней и опускаюсь, вернее, падаю на голову. Протираю глаза от крови, текущей с виска, рассеченного осколком снаряда. Пытаюсь выбраться из кабины, но не тут-то было! Дверца не открывается: видно, при ударе о землю получился сильный перекос. Выходит, сидеть мне, как в мышеловке, и ожидать, когда поджаришься. К черту! Дергаю красную аварийную ручку, которой обычно в воздухе сбрасывают дверцу, чтобы выброситься с парашютом. Дверца отошла всего на несколько сантиметров. Упираюсь спиной и ударяю ногами в дверцу.

Появилась надежда выбраться из горящей кабины. Но что же мешает? Ах, да, парашют! Расстегиваю лямки и вываливаюсь из кабины. Прочь, прочь от самолета! Едва успеваю отползти, как раздается взрыв. Все! Была аэрокобра, и нет ее…

Я осмотрелся. Поляна. Какой-то полуразрушенный сарай. Из траншеи выскочили несколько человек. Это были наши, советские солдаты. — Жив? — Жив…

— А фоккеры горят. Посмотрите, — указали они в сторону двух костров.

— Илы все целы?

— Ушли домой. Все в порядке.

На душе сразу стало легче.

По ходам сообщения солдаты провели меня к командиру полка, который находился в одном из блиндажей. Он поздоровался, поблагодарил за хорошую работу над позицией части, расспросил о воздушном бое, о самочувствии.

— Из какого полка? Я назвал.

— О! Керченцы, гвардейцы. Заслуженный полк.

Потом командир полка позвал врача, и мне оказали помощь.

— Домой спешишь? — спросил офицер.

Да, мне надо было спешить в полк, чтобы доложить о потере кобры, выяснить, куда девался Гагин, убедиться, что штурмовики возвратились домой без потерь.

— Хорошо, — сказал командир пехотинцев, — до полевой дороги тебя подбросят на мотоцикле, а там доедешь на попутном грузовике. Кстати, вот возьми письмо для своего начальства. Мы тут написали о твоем бое с немцами. Молодец!

В пути на аэродром я думал: Неужели Гагин, бросив ильюшиных, улетел? Неужели он так и доложил командованию, что Михайлик погиб при первом заходе штурмовиков на цель?

Поздно вечером, когда Евгений Петрович разбирал, при каких обстоятельствах меня сбили, я неожиданно появился среди однополчан — командиров, друзей и товарищей. Все обернулись в мою сторону. С полминуты была недоуменная тишина. Затем с шумом и радостным криком ребята бросились мне навстречу, обнимали, тискали, что-то говорили.

Только после подробного разговора о начале воздушного боя выяснилось, что над целью, когда я сообщил Гагину о противнике и попросил прикрыть, потом пошел в атаку и сразу же поджег ФВ-190, он, Гагин, оказывается, увидел горящий самолет и подумал, что сбили меня. Растерявшись, младший лейтенант упустил из вида штурмовиков своей группы и пристроился к другой группе илов, которая направлялась домой.

Прилетев на свой аэродром — мы базировались в местечке Бытень, — он доложил о случившемся так, как предполагал. В полку не было человека, который бы не укорил Гагина за его поступок. Но я понимал, что произошло это по неопытности и молодости, и простил своего ведомого, от которого было все отступились.

Георгий Исламович Цоцория осмотрел меня, удивленно покачал головой и, широко улыбаясь, сказал (уже в который раз!):

— Ну, старший лейтенант, тебе определенно везет. О таких людях говорят: в рубашке родился. Не раны, а царапины. Денька два-три погуляешь по земле, потом опять можешь подниматься в небо.