Соколы огня и льда (ЛП)

— Передай ей мои соболезнования. Должно быть, она очень страдает от слабости здоровья. Помнится, твой отец и в прошлый раз говорил, что она больна. Возможно, она не понимает, как важно присутствие на аутодафе, поскольку ты, кажется, мало знаешь о том, что здесь происходит. Разве твой отец не объяснил семье, как милосердна инквизиция? Или он её не одобряет?

— Конечно, он одобряет, — горячо запротестовала я. — Мой отец не особенно разговорчив, но никто так не предан инквизиции, как он, и моя мать постоянно…

Она потянулась и похлопала меня по руке.

— Не расстраивайся, деточка. Уверена, что ты права. Просто ходят кое-какие разговоры. Ты же знаешь, как распространяются сплетни при дворе, хотя я, конечно, на них даже внимания не обращаю.

— Что они такое говорят? — меня возмутило, что кто-то мог сомневаться в лояльности моих родителей. Мы — одна из старейших католических семей Португалии, возможно, наш род гораздо древнее, чем её. Как она смеет?

Глаз доньи Офелии вспыхнули. Она не привыкла, чтобы к ней обращались в таком тоне. Я понимала, как опасно злить женщину, у которой такой влиятельный муж. Я постаралась подавить гнев.

— Простите, донья Офелия. Я разволновалась из-за того, что люди говорят неправду.

— Наверное, я ослышалась, они говорили о ком-то другом. Тебе не о чем беспокоиться, деточка. Извини, что я об этом упомянула.

Она успокаивающе улыбалась, но я понимала, что упустила шанс узнать больше. Донья Офелия решительно отвернулась к алтарю, как будто её внимание привлекли запинающиеся речи кающихся. Но я не могла забыть её слов. Она знала, что об отце болтают, но чем такой тихий и скромный человек мог спровоцировать сплетни? Я встревоженно оглянулась на отца, но его взгляд был тоже направлен на Великого инквизитора.

Наконец, публичное отречение подошло к концу, и глубокие тени протянули тёмные пальцы к центру площади, где на коленях стояли кающиеся. Солнце садилось, и небо над верхушками крыш окрасилось золотым, лиловым и кроваво-красным.

В вечернем воздухе раздались звуки хора. Высокие голоса кастратов[4] зазвенели над площадью как пение ангелов, заставив утихнуть беспокойную толпу. По моей спине пробежала благоговейная дрожь. Даже некоторые кающиеся подняли измождённые лица, словно думали, будто на город снизошёл свет с небес.

Вперёд выступил священник чтобы зажечь свечи в руках кающихся в знак того, что они возвращены к свету Христа. Они растерянно смотрели на дрожащие в руках крошечные огоньки.

Великий инквизитор поднял руки, произнося отпущение. Глубокий голос, сопровождаемый неземным пением кастратов, звучал восторгом и триумфом. Потом, взмахом фокусника, Великий инквизитор отбросил чёрный покров, который до сих пор закрывал алтарь, открывая массивный зелёный крест Святого ордена инквизиции, знак Божьей милости, любви и прощения. Церковь восторжествовала над ересью, и Божья милость снова улыбнётся Португалии. Толпа приветственно ревела и топала ногами, как будто с алтаря к ним явился сам Христос.

Донья Офелия обняла меня, радостно улыбаясь сквозь слёзы.

— Могу поклясться, даже камень растрогает милосердие этого прекрасного человека. Ну разве он не великолепен? — она потянула к Великому инквизитору трепещущую руку, как будто стремясь прикоснуться к его лицу. Потом вдруг залилась краской как влюблённая девушка.

Но день ещё не закончился. Предстояло разбирательство с маленькой группой приговорённых к смерти.

Король, регент, Великий инквизитор, все монахи и священники прошествовали с площади, и наконец, когда королевская процессия была далеко впереди, солдаты позволили нам, остальным, пройти вслед за торжественным шествием к огромной площади Праса-ду-Комерсиу перед королевским дворцом. Донья Офелия крепко сжимала мою руку, чтобы не потерять меня в давке.

Для короля и его двоюродного деда там возвели второй помост, но напротив него был не алтарь. Вместо этого, на другой стороне площади, подальше от стен дворца, возвышалась площадка, сложенная из сухих брёвен, над которой возвышалось не меньше дюжины столбов.

Стало совсем темно. Сцену освещали лишь факелы, горящие на дворцовых стенах, алые и оранжевые змеи языков пламени взвивались вверх, в тёмно-синее небо. Над огнями вились огромные тучи мошек, в пятнах света шныряли летучие мыши, опьяневшие от крови мотыльков.

По улице перед нами извивалась вереница огоньков свечей. Их держали в руках монахи и кастраты, певшие 50-й псалом «Помилуй меня, Боже». Голоса этих прекрасных безбородых мужчин поднимались и парили как ястреб в высоком небе, и казалось, даже звёзды вибрируют вместе со звуками.

Толпа, беспокойная и голодная после бесконечного дня, томилась, как звери в клетке, и когда на площадь вступили осуждённые, люди огромной волной с визгом и криками злобы и отвращения хлынули вперёд. Солдаты старались отталкивать их назад, чтобы не дать толпе растерзать еретиков в клочья прежде, чем те взойдут на костёр.