Соколы Троцкого

Два моих новых друга, из числа членов парламента от партии социалистов, Вотер и Пьерар помогли мне восстановить контакт с моим старым знакомым Вандергинстом, с которым мы в 1924 году путешествовали из Афин в Неаполь. За ужином мы продолжили с ним политическую дискуссию, которая началась у нас восемь лет назад в Средиземном море.

Оба мы немного изменились. Вандергинст, находившийся под впечатлением нашего пятилетнего плана, о котором он ничего не знал: ни его теневой стороны, ни его стоимости, был почти готов согласиться со мной, что большевистское насилие, диктатура пролетариата и авторитарные методы Сталина приносили плоды. Разве на наших глазах одна из самых отсталых стран не становилась индустриальной социалистической державой? Я, с другой стороны, мучался сомнениями. Перед моими глазами была Москва, из которой выжимали последние соки, которая сгибалась под тяжестью жестокой необходимости и еще более жестокой партийной дисциплины. Я видел своих анемичных и изможденных сыновей, которые стали такими в результате систематического недоедания. В глубине души я начинал задаваться вопросом, не слишком ли дорого мы платим за наши индустриальные победы и каковы в конечном счете будут их политические последствия.

Возможно, мой собеседник уже забыл все, что он когда-то мне говорил. Но я, оглядываясь назад, вспоминал его аргументы как первый признак серьезного и глубокого поворота в развитии событий. Старые революционеры, сталкиваясь с дегенерацией сталинизма – сначала отвратительной, а потом чудовищной, – начинали в глубине души протестовать против диктатора и его бюрократии. С другой стороны, реформисты, умеренные и либералы, бывшие неутомимыми противниками революции в ее действительно славные дни, теперь с энтузиазмом приветствовали успехи тоталитарного государства Важно отметить, что наша беседа происходила в 1932 году, когда Веймарская Германия билась в смертельных судорогах, от которых демократы-социалисты не могли предложить никакого лекарства, и казалось, что эта болезнь распространяется по всему миру. А Советский Союз, напротив, напрягал каждый свой нерв в строительстве индустриального будущего. Этот контраст отчасти и объяснял новый энтузиазм либералов по поводу успехов сталинской России.

Мало-помалу я, несмотря на трудности, начал деловые операции. Я заключил контракты на поставку асбеста и марганца. Продажа древесины скоро достигла такого объема, что Москва прислала мне помощника, которому я дал титул «Директора департамента древесины». Это был молодой человек по фамилии Ершов, очень болтливый и самоуверенный, который не знал французского языка и практически не разбирался в вопросах лесоторговли. Раньше он был пропагандистом какого-то партийного комитета. Вскоре я узнал подоплеку того странного назначения. Он был протеже наркома труда Цихона (его имени уже давно не слышно) и снабжал его бельем, галстуками, шелковыми носками и т. п., направляя эти вещи дипломатической почтой.

Чем сильнее подавлялась открытая критика, тем больше процветал фаворитизм. По-прежнему было много разговоров о самокритике, но она, как и прежде, шла в одном направлении – сверху вниз. Ее главная цель была в том, чтобы находить козлов отпущения за грехи верхов. Приведу еще два примера такого фаворитизма.

Посланником в Хельсинки был назначен некий Асмус, все заслуги которого заключались в том, что, будучи секретарем посольства в Вене, куда приезжал для консультаций с врачами член Политбюро Лазарь Каганович, он проявил к нему должное внимание. Литвинов намеревался назначить Асмуса на какой-то мелкий консульский пост, и решение Политбюро о назначении его на ответственный пост в Хельсинки было полной неожиданностью.

Михаил Островский, в бытность его торгпредом в Париже, как-то продал подставной фирме, организованной белоэмигрантами, лес на условиях, которые означали для нас потерю нескольких сотен тысяч франков. Розенгольц отстранил его от должности и передал материалы в Центральную контрольную комиссию для наложения партийного взыскания. Тем временем Островский, который был протеже Ворошилова, уехал послом в Бухарест. Комиссия партийного контроля была уже бессильна его достать.

Бельгийцы отказывали нам в кредитах, и поэтому мы покупали у них гораздо меньше, чем продавали им, что делало их торговый баланс неблагоприятным. Поскольку обстановка не позволяла нам иметь в Бельгии официальное торгпредство, я провел работу по созданию смешанной компании с участием советского и бельгийского капитала или хотя бы насчитывавшей нескольких бельгийцев в числе своих акционеров. Такая компания позже была создана, но уже после моего не совсем добровольного отъезда из Брюсселя.