Соколы Троцкого

Файзулла Ходжаев, которого иногда называли «Лениным узбеков», был всегда полон энергии, несмотря на приступы малярии, от которых его лицо приобретало зеленоватый оттенок. Он был очень жизнерадостен и, несмотря на непосильную нагрузку, часто шутил и смеялся. Он знал свой народ, был хорошим оратором и мудрым политиком. Он был единственным, кто мог найти общий язык между маленькой Бухарой и ее старшим братом Россией. Позже он помог центральному советскому правительству урегулировать вопрос о границах в регионе. В новой республике, Узбекистане, он объединил узбеков Бухары с узбеками старого русского Туркестана и стал президентом этой новой республики, одним из семи президентов СССР, приобретя одинаковый статус с Калининым, главой Российской Федерации[21].

Я несколько раз встречался с Ходжаевым. Пройдя через внутренний дворик его дома, я оказывался в большой и абсолютно пустой комнате. Нужно было пройти еще с полсотни шагов по покрытому ковром полу, чтобы дойти до его кабинета. Выглядел Ходжаев болезненно, но выражение его лица было всегда решительным, взгляд пронизывающим. Одет он был в простую гимнастерку, но на публике всегда появлялся в тюрбане и ярком шелковом халате. Когда я наносил визит его сопернику Мухитдинову, человеку традиционного восточного типа, то всегда заставал его в национальной одежде, сидящим, по-восточному поджав под себя ноги. Чтобы попасть к нему, я должен был пройти под несколькими полуразвалившимися арками, через сад, по которому ходили фазаны и павлины.

Как военному атташе и офицеру связи мне приходилось ездить по всей стране. Неподалеку от Старой Бухары стоит Новая Бухара – ничем не примечательный небольшой городок европейского типа. Между ними – еврейский город, нечто вроде восточного гетто, где в течение столетий жили евреи необычайной расовой чистоты и почти библейской красоты. Я никогда не забуду впечатления, которое произвела на меня нищета женщин и детей этого гетто. При эмире евреи в знак своего рабского происхождения должны были подпоясываться веревкой, и только после революции те, кто мог себе это позволить, с гордостью стали носить ремни и кушаки.

Мне часто приходилось бывать в подразделениях Красной Армии, расквартированных в долине Харм, известной как «долина смерти», потому что там особенно свирепствовала малярия. Из каждых десяти бойцов девять болели малярией, и никакой хинин им не помогал. Их просто приходилось менять каждые два месяца. Скоро и весь новый состав посольства заболел малярией. В отдельные дни практически все сотрудники не могли подняться на ноги и посольство прекращало работу.

Заболела и Ольга Федоровна. Мы вежливо поддерживали между собой дружеские отношения с оттенком фамильярности. Иногда я приносил ей цветы и спрашивал о здоровье, а затем садился на лошадь и уезжал в очередную поездку по стране. Не знаю, как это случилось, но постепенно наши отношения стали портиться. Как-то она стала упрекать меня за невнимательность к ней, хотя я внутренне гордился тем, как тактично я вел себя в этой деликатной ситуации. Однажды после обмена колкостями я хлопнул дверью и выбежал из комнаты, вскочил на коня и, вонзив в бока шпоры, понесся галопом впереди группы, с которой должен был отправиться в путь. Я был единственным из группы, кто был обучен верховой езде, но в гневе я совершенно забыл об этом и повел группу в бешеном темпе, перескакивая через ручьи и садовые изгороди. Юренев чуть не свалился с лошади, но я не обращал внимания на его крики. Бешеная скачка продолжалась до тех пор, пока он не выхватил револьвер и не пригрозил застрелить меня.

– Черт тебя побери, – ворчал он потом, слегка поостыв. – Если бы ты не остановился, я бы подстрелил твою лошадь.

Наконец малярия добралась и до меня. Иногда я всю ночь метался в бреду, не смыкая глаз. В такие дни меня навещал мой друг, моряк Миша, с нашей флотилии на Амударье. Эта флотилия представляла собой уникальную коллекцию плавучего хлама, но она тем не менее играла заметную роль в этом регионе. Миша приводил с собой свою жену, простую крестьянскую женщину, которая, однако, разделяла Мишину склонность к хорошему коньяку. От попыток Миши лечить мою лихорадку глотком коньяка мне было только хуже. Но они сами пили, смеялись и пели, что приводило в ярость Ольгу Федоровну. Она чувствовала себя оскорбленной, я тоже. Но мы сами поставили себя в такое нелепое положение, что не могли разобраться в своих чувствах. Наконец она решила уехать в Россию. Я отнес ее чемоданы в коляску, ту самую коляску, на которой мы ездили в день свадьбы. Мы обменялись несколькими прощальными фразами, в которых сквозила плохо скрываемая грусть. Наши отношения подвергались суровой проверке, но, видимо, без этого нельзя было обойтись.

15. С АФГАНСКОЙ ГРАНИЦЫ В КАФЕ «ПЕГАС»