Сократ

Вызывает недоумение и утверждение о том, что Аристотель не располагал никакой иной информацией о Сократе, кроме сочинений сторонников и последователей Сократа. Допустим, что это так. Но в таком случае с неизбежностью возникает вопрос: каким образом он сумел столь отчетливо отделить учение Сократа от учения Платона? Как известно, Аристотель, находясь в течение 20 лет в академии Платона, общался с самим Платоном и другими членами академии. Вполне естественно, что он имел возможность пользоваться более достоверным источником информации о Сократе, чем авторы сократической литературы. Мы уже не говорим о независимом и критическом образе мышления Стагирита.

Все это, разумеется, не означает, что сообщения Аристотеля о Сократе должны приниматься на веру, некритически. Но это уже другой вопрос. Заметим лишь в данной связи, что свидетельства Аристотеля, освобожденные от некоторых преувеличений (например, выдвижения на первый план метода Сократа), вполне заслуживают доверия и представляют собой один из наиболее важных источников наших сведений о Сократе. С некоторыми оговорками исторически верным является также определение Аристотелем места Сократа в истории доаристотелевской философии (о чем уже было сказано выше). Если же, следуя О. Гигону и И. Д. Рожанскому, игнорировать свидетельства Аристотеля и исключать учение Сократа из истории греческой философии, то придется таким образом совершить "большой скачок" от софистов к Платону, к его теории идей, то есть к тому, что во многих отношениях явилось неизбежным следствием сократовского поиска "всеобщего" (всеобщих определений). В таком случае придется признать как истинное и такое утверждение И. Д. Рожанского, как: "Если рассматривать историю древнегреческой философии не как последовательность кем-то канонизированных имен, а как закономерную эволюцию идей, то можно вообще обойтись без Сократа" (39, 78).

Действительно, если "закономерную эволюцию идей" исследовать вне связи с общественно-историческими условиями и духовной атмосферой, сложившимися в период жизни и деятельности Сократа; если отвергать свидетельства Аристотеля и рассматривать всю сократическую литературу как продукт художественного творчества, то можно будет не только "обойтись без Сократа", но пойти еще дальше и выдвинуть еще более смелые гипотезы, увеличивая таким образом число "загадок" греческой философии. Можно, например, заменить фигуру Сократа фигурой некоего Симона, хотя, по словам И. Д. Рожанского, личность последнего "вообще говоря, крайне загадочна" (там же, 89). Мы, разумеется, не собираемся приводить какие-либо доводы против Симона (если таковой вообще существовал) как аналогичного Сократу типа народного мудреца, но удивительно, почему И. Д. Рожанский, ставящий под сомнение достоверность сведений о Сократе, сообщаемых его современниками, учениками и друзьями, и требующий "абсолютно" достоверной информации о Сократе, считает "скудные сведения" о Симоне, сообщаемые позднейшими античными авторами, более надежными и более заслуживающими внимания.

Наконец, не следует преувеличивать противоречивость сократической литературы. При всех имеющихся в ней расхождениях (которые, впрочем, естественны) мы обнаруживаем немало примеров совпадения мнения ее авторов по многим решающим моментам. Это вынужден, в сущности, признать и сам И. Д. Рожанский: "Увсех сократиков было и нечто общее, касающееся прежде всего человеческих черт выводимого ими Сократа. Наружность Сократа, некоторые черты его характера, его ирония, его манера разговаривать, его отношение к натурфилософии, риторике, софистике…" (там же, 87). Если это так, то незачем ломать копья по поводу несовместимых противоречий у сократиков.

В 399 г. до н. э. Сократ был привлечен к суду и осужден. Зачем же в погоне за оригинальностью снова предавать древнего философа казни, на сей раз "литературной"? Несправедливость приговора, вынесенного Сократу афинским судом, доказывали сократики в своих "апологиях". В настоящей "апологии", выражаясь фигурально, мы попытались показать несостоятельность намерений некоторых современных исследователей исключить Сократа из истории философской мысли. Остается только добавить: если в образе исторического Сократа имеется нечто общее с выдающимися образами художественного творчества, то это общее – в его неисчерпаемости как "образа "мудреца", по словам К. Маркса.

Неудивительно, что в личности и учении Сократа мы каждый раз открываем что-то новое, неповторимое и непреходящее. Сократ был человеком "многомерным", сложным, оригинальным, подчас противоречивым и парадоксальным. В этом нет ничего мифического, чудесного и фантастического. К тому же, в отличие от Христа, с которым часто его сравнивают, Сократ никаких чудес не совершал и ничего сверхъестественного с ним не приключалось.