Сократ и афинская демократия

В этой связи, особое внимание привлекает так называемое седьмое «Письмо», фрагмент из которого мы сейчас процитируем. Платон в нем пишет родственникам и друзьям своего друга Диона Сиракузского: «Когда я был молод, я испытал то же, что обычно переживают многие: я думал, как только стану самостоятельным человеком, тотчас же принять участие в общегосударственных делах. Однако вот что выпало мне на долю в делах государственных: так как тогдашний государственный строй со стороны многих подвергался нареканиям, произошел переворот, во главе которого стоял пятьдесят один человек, из них одиннадцать распоряжались в городе, десять — в Пирее, остальные же тридцать обладали неограниченной власть. Некоторые из них были моими родственниками и хорошими знакомыми. Они тотчас же стали приглашать к себе и меня, считая это для меня вполне подходящим образом. Я же будучи молод, не видел в этом ничего необычного. Ведь я был убежден, что они отвратят государство от несправедливости, и обратив его к справедливому образу жизни, сумеют его упорядочить, и потому с большим интересом наблюдал за ними: что они будут делать? И вот я убедился, что за короткое время эти люди заставили нас увидеть в прежнем государственном устройстве золотой век! Вот один из примеров: старшего моего друга, дорогого мне Сократа, которого я, не обинуясь, могу назвать справедливейшим из живущих тогда людей, они вознамерились послать вместе с другими за кем–то из граждан, чтобы насильно привезти его и затем казнить, — конечно, с той целью, чтобы и Сократ принял участие в их деяниях, хочет он этого или нет. Но он не послушался их, предпочитая подвергнуться любой опасности, чем стать соучастником тех нечестивых деяний. Так вот, видя все это и многое другое в этом же роде, я вознегодовал и устранился от всех этих зол.

Немного времени спустя пала тирания Тридцати и весь этот государственный строй. Вновь, но уже более сдержанно стала меня увлекать жажда общественной и государственной деятельности. Но и тогда, поскольку времена были смутные, происходило многое, что могло вызывать чье–то негодование, и потому нет ничего удивительного, что отдельные лица особенно сильно мстили своим врагам во время переворота. Однако те, что вернулись тогда в Афины, проявили большую терпимость. Но по какому–то злому року некоторые тогдашние властители снова вызвали в суд моего друга Сократа, предъявив ему нечестивейшее из обвинений, менее всего ему подходившее: одни выставили его на суд как безбожника, другие же произнесли обвинительный приговор и казнили того, кто сам не пожелал в свое время принять участие в нечестивом обвинении против одного из друзей- изгнанников, когда и сами изгнанники были в тягостном положении.

Я видел все это, а также людей, которые ведут государственные дела, законы и царящие в государстве нравы, и, чем больше я во все это вдумывался и становился старше, тем все более трудной задачей мне стало казаться правильное ведение государственных дел. Без друзей и верных товарищей казалось мне невозможным чего–либо достичь, а найти их, даже если бы они существовали, было не так легко, ведь наше государство уже не жило по обычаям и привычкам наших отцов, найти же других людей так запросто невозможно. Писаные законы и нравы поразительно извратились и пали, так что у меня, вначале исполненного рвением к занятию общественными делами, когда я смотрел на это и видел, как все пошло вразброд, в конце концов потемнело в глазах.

Но я не переставал размышлять, каким путем может произойти улучшение нравов и особенно всего государственного устройства; что же касается моей деятельности, я решил выждать подходящего случая. В конце концов, относительно всех существующих теперь государств я решил, что управляются они плохо, ведь состояние их законодательства почти неизлечимо и ему может помочь разве только какое–то удивительное стечение обстоятельств. И восхваляя подлинную философию, я был принужден сказать, что лишь через нее можно постичь справедливость в отношении как государства, так и частных лиц. Таким образом, человеческий род не избавится от зла до тех пор, пока истинные и правильно мыслящие философы не займут государственные должности или властители в государствах по какому–то божественному определению не станут подлинными философами» [1].

Нельзя сказать, что постановка проблемы в данном письме является чем- то принципиально необычным и отличается от того, что мы видели и до и после эпохи Сократа, породившей вследствие кризиса демократии Платона так же, как и пень срубленного дерева становится площадкой для роста опят. Историческая практика показывает, что определенный морально-психологический шок от проникновения в реально–сущностную, а не благообразно–внешне–приглаженную политику испытали очень многие (если не все) великие люди во все времена и во всех странах.