— Мы-все — одно, Единое! — силились голоса в каком-то отчаянном и восторженном экстазе, безумном и восхитительном, гераклитовском потоке жизни и вещей!
Ничего не понимая, я уверил себя, что Парменид так же хорошо, как и Гераклит, видит этот бушующий поток. Но он считает, что всегда то же самое следует за тем же самым, волна за волной. При этом слышится одна и та же песня, существенного отличия нет. Отличие только для глаза, но не для моего рассудка. При этом вселенском движении мой рассудок пребывает в покое, заметным образом движение не колеблет, не возбуждает его. Мой рассудок скучает. Это только видимое, а не существенное, не подлинное движение.
Я очнулся и сам у себя потребовал сравнения, мнительного образа, который был бы мне понятен. И сам же дал ответ: если самогон, который здесь непрерывно течет, разлить по равнине, то получилось бы абсолютно однообразное, однотонное и тоскливое впечатление. Что мне сейчас кажется иным, отличным, поскольку я наблюдаю его сменяющимся, представилось бы мне как нечто тождественное, если бы я смог это охватить единым взглядом.
Бытие есть, а небытия нет! Вот оно, начало философии в самом настоящем смысле слова, воскликнул я мысленно, потому что философия есть вообще мыслящее познание. Так я впервые уловил свою чистую мысль и сделал ее предметом исследования для самого себя.
Я начал было разгребать завалы хлама внутри сарайчика, наткнулся на груду мира явлений и увидел, что на вершине этого холмика величаво восседает богиня — Необходимость, очень похожая, впрочем, всем своим обликом и характером на несравненную Каллипигу.
И тогда я сам в себе увидел противоречие: мое чувственное восприятие и моя мыслительная способность были резко разграничены. И проблема заключалась в том, как непротиворечивым образом мыслить бытие?
Я попытался расширить круг своих исследований и тут же запнулся за учение Парменида, которое, как мне казалось, я твердо держал в своих руках. А в центре этого учения лежала та же неподъемная проблема, что и у старотайгинцев Фалеса, Анаксимандра и Анаксимена: проблема единой, неизменной первоосновы, скрытой под пыльной пеленой изменчивого мира явлений. Но точка зрения старотайгинцев, согласно которой первоосновой всего сущего может быть только вода или воздух, или какая-нибудь иная из вещей окружающего мира, была для меня уже неприемлема. Да и для Парменида — тоже. В их построениях я усматривал теперь множество противоречий. А нужно было найти истину, которая была бы лишена противоречий.
Но я не стал выбрасывать идеи старотайгинцев из сарая. Я просто стер с них пыль своею ладонью, подул сверху для надежности и не стал подвергать коренному пересмотру. Что-то важное и всеобщее в них ведь все равно было! Мне даже показалось, что старотайгинцы одобрительно закивали своими мыслями и начали неторопливо располагаться на полках в предвкушении симпосия.
Пусть лежат. Тем более что после моей небольшой приборки они, то есть, полки, даже заблестели своими таинственными гранями. Лучше я поищу способ, как мне заменить идею вещественного первоначала идеей просто Бытия.
Я уже примерно знал, что мне искать. Что такое Бытие в самом обычном смысле? Основное его свойство в том, что оно есть — в отличие от того, что только кажется или является. Если Бытие это то, что есть, то небытие это то, чего нет. А раз небытия нет, то не может быть ни возникновения, ни уничтожения, ибо всякое возникновение есть переход Бытия к небытию. А отсюда следует, что Бытие неизменно, всегда равно самому себе и не имеет ни начала, ни конца.
Бытие едино — в этом его сходство со старотайгинскими первоначалами.
— Ага, — согласился Фалес.
— Ну, — подтвердил Анаксимандр.
— А как же, — кивнул Анаксимен.
— Замётано, — сказал и неожиданно появившийся откуда-то (уж, не из небытия ли?!) Диоген из Сибириса.
Посторонние голоса возмущенно загудели, сбивая меня с мысли. Да и фисиологи начали отмахиваться руками, словно отгоняли назойливых мух.
Вот что мне мешало! Эти посторонние голоса! Эти внутренние, как я сообразил, голоса! У Сократа тоже был голос, но всего один. Как же он справлялся со всеми остальными? Или они его не тревожили, как меня сейчас?
Я что-то сделал. Сам не знаю, что. Но стало тише, по крайней мере, достаточно тихо, чтобы попытаться довести принцип единства до логического конца.
Если Бытие едино, значит, оно не разделено и у него не может быть частей. И тут я пришел к абстрактной идее, которая была бы еще более абстрактной, если бы тут же не нашла наглядного воплощения в образе неизменного, неподвижного, однородного и замкнутого в себе шара.
В углу сарая возник Ксенофан, вернее, его идея единого, всеобъемлющего божества, представляющая собой огромный однородный шар, который весь видит, весь мыслит и весь слышит. Но уже и Пифагор промелькнул, брезгливо отметив отсутствие какой бы то ни было гармонии в этом старом, захламленном сарае, оставив вместо себя некоего Аминия, мужа хотя и бедного, но бывшего воплощением всех совершенств.