Сократ Сибирских Афин

Я так увлекся, что не заметил даже, как Каллипига, слегка прижавшись к моей спине грудью, читает через плечо слишком уж странный кулинарный рецепт. Заметив, что я почувствовал ее, она сказала:

— Вот видишь. У всех проблемы. Даже у Бога их полным полно.

— Ты что-нибудь понимаешь?

— Чего тут не понять. Наплодил людей, а они от рук отбились. А что теперь делать, он, видать, и сам не знает.

— Да нет, Каллипига, я не про то. Откуда это взялось в кулинарной книге?

— Опечатка, наверное.

— Ничего себе: опечатка! Это же из какой-то богословской книги.

— Ну и что? Богословы тоже любили поесть-попить.

— И опять я не об этом. Шли, шли рецепты и вдруг посреди страницы тем же шрифтом — лекция о Боге. Да Главлит уже давно бы всех владельцев этой кулинарной книги обегал, а страницу заменил.

Я перевернул эту самую страницу, а Каллипига крепко обняла меня двумя руками, так что мне теперь пришлось выгибать шею, чтобы прочитать, что там было дальше.

“Посему-то, желая оказать людям верную помощь, Слово Божие приходит как человек, приемля на Себя тело подобное телам человеческим, и помогает дольним, то есть, телесным своими делами, чтобы те, которые не восхотели познать Его из примышления Его о вселенной и из управления ею, хотя из телесных Его дел познали Божие во плоти Слова, а через него и Отца.

Добавить два стакана уксусной эссенции, тщательно размешать…”

Далее шел какой-то рецепт.

— Что это? — удивленно спросил я.

— Рецепт, не видишь, что ли?

— Вижу, что рецепт. Но при чем здесь Бог?

— Ну… наверное, имеется в виду вкушение крови и тела Господня.

— Бред какой-то!

— Не говори так о Боге.

— Я не о Боге, а о том, откуда здесь взялся это текст?

Я полистал книгу и нашел еще вкрапление:

“И войдя в себя, думая и говоря о творениях твоих и удивляясь им, пришли мы к душе нашей и вышли из нее, чтобы достичь страны неиссякаемой полноты, где ты вечно питаешь Израиля пищей истины, где жизнь есть мудрость”.

И ниже: Аврелий Августин.

— Вот видишь и какой-то Аврелий Августин пишет о вкусной и здоровой пище.

— Не о пище он пишет, Каллипига, а о Боге.

— О Боге, так о Боге, — легко согласилась КАллипига.

Еще через несколько страниц я нашел такой странный рецепт:

“Относительно мясных блюд и вообще подобных кушаний можно приучить себя к такому взгляду: это — труп рыбы, это — труп птицы или поросенка. Равным образом, фалернское вино — выжатый сок винограда, пурпур — шерсть овцы, окрашенная кровью улитки, соитие — трение известных органов и выбрасывание семени, соединенное с особыми спазмами. Такого рода представления, доходя до самых вещей и проникая в них, дают возможность увидеть, каковы они на самом деле. Так следует поступать всю жизнь. Если какие-либо вещи кажутся нам безусловно заслуживающими нашего одобрения, следует обнажить их, прозреть всю их суетность и устранить ореол, придаваемый им россказнями. Ибо ничто не способно так вводить в заблуждение, как тщеславие, и приводит оно более всего тогда, когда тебе кажется, что ты занят самым серьезным делом”.

Марк Аврелий.

— Фу! — брезгливо сказала Каллипига. — После такого рецепта ни есть, ни пить, ни, как он выразился, соитием заниматься не хочется. Всю охоту отбил, дурак!

“Очнись и приди в себя!” — чуть ли не приказывалось дальше.

“Ну что ж, пренебрегай, пренебрегай собой, душа!” — следовала укоризненная фраза.

— Действительно, странная поваренная книга, — сказала Каллипига.

Я отыскал еще такой рецепт:

“Люди ищут уединения, стремятся к деревенской тиши, к морским берегам, в горы. И ты также привык более всего желать этого. Все это, однако, говорит лишь о крайнем невежестве, ибо в любой момент ты можешь удалиться в самого себя. Ведь самое тихое и безмятежное место, куда человек может удалиться, — это его душа”.

“Вспомни же, наконец, об удалении в свою собственную обитель и, главное, не разбрасывайся, не суетись, но будь свободным”.

“Поучай и указывай, но не выходи из себя”.

“Очнись и приди в себя! Проснувшись же и убедившись, что тебя тревожили только сны, ты вновь пробудись и смотри на все происходящее так же, как ты только что смотрел на сонные видения”.

Марк Аврелий.

Я полистал еще эту занятную книжицу без обложек, но в основном, действительно, кулинарную, и ничего странного больше не нашел. Каллипига все обнимала меня со спины и жарко дышала в шею возле уха. А я словно очнулся или перешел из одного сна в другой. Но ничто не давило меня изнутри, ничто не рвалось из души, никаких картин я более не хотел писать, разве что пышнотелую красавицу возле озера с лебедями. Это я сляпаю быстро, а КАллипига продаст, как уже бывало не раз. Но это освобождение почему-то не радовало меня. Меня сейчас вообще ничего не радовало.

— О чем думаешь? — спросила Каллипига.

— О Боге, — ответил я. — Вернее, думал, да перестал. И ничего не помню из того, что мне кто-то говорил о Нем. Понимаешь, Каллипига, это для меня важно.

— Важнее меня?

— Не заставляй меня выбирать. Не надо так… Я иногда чувствую, что верую в Бога, а иногда точно знаю, что не верую.