Сокровища Аба-Туры

За всю жизнь Ишей Номчин не построил даже одага, зато разрушал много и охотно. Не один аил спалил, не один улус разграбил. Русичи начали с построек, а не с разрушений и этим были особенно опасны. Кыштымы кыргызов поняли: если пришельцы строят дома, значит, пришли сюда надолго, если не насовсем.

Как затравленный, метался Ишей по аилам. Чем бессильней был князь, тем опустошительней были его набеги. Сборы албана все чаще сопровождались резней и насилиями. Дань, приносимую раньше к его ногам паштыками, теперь приходилось отбирать силой. Кыштымы больше не верили во всесилие князя, и недовольных было премного. От Енисея до Мрассу не было сеока, где кыргызы не забрали бы женщин, не сожгли хлеб и не убили кого-нибудь из аильчан.

Разбойный приказ заинтересовался немирным улусным князем. Русская веревка уже тосковала по Ишею. Злобу на Ишея затаили его же таныши — кыргызские князцы, у которых он отобрал когда-то лучшие пастбища. Кроме того, Ишеевой смерти желали ежегодно обираемые им кыштымы. А пуще всех об Ишеевой гибели молились четыре его красавицы жены. Каждая из жен могла бы стать украшением гарема самого Алтын-хана. Зная об этом, князь Ишей тщательно оберегал их от постороннего глаза, чтобы — не приведи бог! — слухи о красоте его жен не дошли до монгольского владыки. Совсем еще юными девушками были они пленены в аилах Северного Алтая, чтобы пополнить число рабынь владетельного кыргыза.

Веха II

В Кузнецком остроге

А к Томскому… городу и Кузнецкому острогу прилегли орды многие, и кочуют… белые и черные калмыки и киргисские люди и кучюгуты и браты и маты и саяны и аринцы и иных многих земель и орд люди от Томского города и от Кузнецкого острогу неподалеку, днищах в пяти и во шти, а летом… в днище и в дву…

Из отписки томских воевод Ивана Шаховского и Максима Радилова

Крепость жила своей обычной жизнью.

Вкруг смолистого сруба недостроенной еще кузнецкой церкви вышагивал новоприбывший попик. Подоткнув длиннополую рясу, переступал отец Анкудим через обрезки бревен и горбыли, трогал смолистый сруб пальцами, а потом пальцы нюхал.

«Чуден будет храм! — думал поп. — Церковь теплая и не тесная — о двух престолах. К осенним холодам готова уж будет. Рытого бы бархату для престола у воеводы испросить да слюды для окон».

Отцу Анкудиму уже виделась выросшая во весь рост церковь и освящение ее, на которое, вполне возможно, прибудет сам его преосвященство архиепископ Тобольский и всея Сибири Киприан. Мысли отца Анкудима плыли, как монахи со свечами, благостно и плавно…

Единственная в остроге девка, блаженная Домна, привезенная отцом Анкудимом из Тобольска, воздев глаза к небу, шевелила губами:

Солнышко-ведрушко,
Золотое перышко!
Видело ль ты, солнышко,
Бабу-Ягу,
Бабу-Ягу,
Ненавистну зиму?

Эно она, лютая, от весны сбегла!

Эно она, лютая, стужу несла
Да морозом трясла…
Ан оступилась —
С поля свалилась!

Облачена Домна в толстый мешок неизносимой крапивной ткани, наскоро переделанный Омелькой Кудреватых в платье. Как привез отец Анкудим блаженную в Кузнецкий, сразу же приступил к воеводе:

— Блаженные сраму не имут. Дай деве какую-нито лопотину — наготу прикрыть. Не вводи казаков в грех. Вовсе Домна обносилась.

Воевода и рад бы дать, да где тут ее, бабскую-то лопоть, найдешь?

Позвал тогда Харламов Омелю и выдал ему два новых мешка:

— Ну-тко, отставной кравец, сгондоби чего-нибудь Домне.

Омелька в одном мешке три дыры прорезал: для рук и головы, а из второго мешка сшил к «платью» воротник и рукава. Наряд сей выкрасил березовым веником. Надела желто-зеленую, как осенняя трава, обнову Домна, подпоясалась, так с той поры и не снимает…

Из кузницы валил черный дым, слышался перезвон молотков. Железо разговаривало с наковальней. Здесь колдовал Лука Недоля.