Сокровища Аба-Туры

Остафий понимал: новые слова — «баня», «Кузнецк», «казак» — утверждаются в древней татарской речи. Татары пробовали слова эти на вкус, положив их себе на язык, как зрелую ягоду, и Остафий терпеливо ждал, когда они к этим словам привыкнут…

Улыбка тронула губы Деки, когда он вспомнил все это.

Он спохватился: надо поскорей домыться да зайти к Лымаревой жонке, хоть как-то утешить ее. Отдышался и снова в пекло. Снова схватил запотевший ковш, снова пару поддает, снова хлещет себя нещадно.

Из мовни вышел будто заново родившись. Будто пудовые вериги с человека сняли.

— Ах, ежли б сердцу легчало в мовне!.. — вздохнул Федор.

Усталыми шагами зашагал Дека к Лымаревой избе.

Из жалкой лачуги, прилепившейся к тыну, доносился безутешный бабий плач.

— Сиротинушки вы мои круглые, — причитала вдовица… а Лымаревы ребятишки не могли понять: почему это вдруг они круглые? Они были вовсе не круглые, а костлявые и большеголовые.

— Ты поплачь, поплачь, — одобрял вдовицу отец Анкудим. — Плачь, не стыдися. Что в свое времечко не отголосишь, посля вовсе в неподходящий миг запричитаешь.

«Убивается-то как! — сжалось у Деки сердце. — А может, эти слезы — обрядовые? Нет-нет, конечно, это несчастье — потерять бабе кормильца. Да и люб он ей был. По любви ить сходились. Детишков нажили…»

Дверь облепили вездесущие казачата — это неунывающее бесштанное воинство. Ковырялись в носах и с любопытством, которое испытывает всякий живой к тайне мертвого, глазели на плачущих. Среди них был мальчик — худенький, большеглазый, весь прозрачный, словно стебель, выросший в погребе. Лымарь при жизни ночему-то больше других жалел его и часто баловал то горстью орехов, то рассказами о чужедальних сказочных странах.

Казачата любили покойного за «слово красовитое», за были-побывальщины и небылицы «про индейского зверя, слоном прозываемого, с хвостом сзади и спереди тож, да про арапа, что лицом черен и уши как блюда имеет, про турского салтана, песьеглавого, зверонравного, об одной ноге, с лаятельным разговором», о коих он сказывал столь живо, будто сам был тому видоком.

— Батюшки, страхи какие! — жались к Ивану маленькие.

Все, о чем сказывал, Лымарь рисовал на куске бересты разноцветными красками. Краски те они делали сообща: красную из брусничного сока, черную из сажи, соскребенной со вьюшек, зеленовато-желтую из тополиных почек… синюю варили из желтых цветочков вайды… На их забавы заходили полюбопытствовать и казаки из степенных. Февральскими метельными вечерами в лачуге Лымаря, набитой детворой, будто лукошко груздями, витал дух сказок. По зыбучим пескам с тюками невиданных товаров шествовали надменные верблюды. Смуглокожие, гибкие люди игрою на дудочках усмиряли гремучих змей…

Здесь при чадном свете лучины, укрепленной в светце над лоханью с водой, будущие первопроходцы заражались тягой к неизведанному, к путешествиям. Сказочник погиб, но остались сказки, и где-то все так же шагали караваны горбатых верблюдов, груженные легендами.

Детвора страшно жалела, что покойник не лежит сейчас на столе, желтый и чуждый, как бог на иконе. Тогда пьяненький отец Анкудим, делая блаженную, важную физиономию, бормотал бы над ним отходную с кожаным темным псалтырем в руках и сладко пахло бы покойником и благовониями. А потом, уплетая поминальные пироги, которые можно есть сколько хочешь, они стали бы гадать: как у покойника отлетела душа и какая она была — большая и сильная, как птица, или маленькая и кусачая, как оса? А после его схоронили бы, и жизнь пошла бы своим чередом.

Дни катятся, как нарты по льду, и первое время люди отмеряют этими последними похоронами: «…да с неделю опосля того, как Иван волей божьей преставился» — или: «…на третий день, как Лымаря погребли…»

Пройдут сорочины, а потом о нем забудут — круговерть обыденных житейских забот поглотит память о покойном, и даже близкие будут вспоминать о погибшем все реже.

Федор неловко потоптался у двери, глядя в душный полумрак хибары.

Оттуда тянуло запахом мокрой овчины, пеленок, кваса — острым духом бедняцкого жилья, куда даже в солнечные дни не проникают лучи.

Желтый язычок жирника метался, отбрасывая шаткие тени, и вяз в неверном полумраке.

Лымарева вдовица правила плачную причеть.

«Двое детишков у него осталось…» — старался Федор настроить себя на прежний, скорбный, строй мыслей и вдруг понял, что делает это насильно; до него дошло, что в мыслях, которые он старательно втискивал в ложе печали, нет ее, она улетучилась, осталось лишь одно усталое равнодушие, а боль утраты, едва обозначившись, истаяла, как тонкий ледок по весне. Чувство утраты ушло, отодвинулось куда-то в глубь души.

«Очерствел, посеред многих смертей живучи, — признался себе Дека. — Ясаки эти, драки… Убойства. Вот уж и со смертью товарищев пообвыкся… Что ж, — мелькнула поразившая его своей обнаженностью мысль, — всех нас ждет конец одинакий; живой, однако, должен об жизни помыслить. Не солнышко я — всех не обогрею. Уж ты прости, Иван…»

— Похоронили подобру ли? — спросил Федора топтавшийся подле пятидесятник.