Сокровища на земле

Вещи эти теперь всегда тут будут, прекрасные и безмолвные, а она ушла, их живая громкая сестра. Вместо нее пришла другая, подтянутая, как молодой офицер, с глазами, полными отчаяния.

— Чай заварен, прошу к столу, — позвала она. — В кухне тепло.

— Ать-два, — откликнулся художник с вымученной улыбкой.

«Кто-то должен вправить ему мозги, — подумал Петр Николаевич, — кто-то — это я».

За чаем Петр Николаевич догадался, какая тоска мучила художника. Ничего нового, все то же. В глазах голубела денежная катастрофа, стыл вопрос: «Где взять?»

Догадка скоро подтвердилась.

— Дайте денег в долг. Умоляю, — попросил художник, когда Катя отлучилась из кухни.

— Ужас и еще раз ужас, — ответил Петр Николаевич.

Вернулась Катя.

— Шептаться очень невоспитанно.

Она шутила, но мужчины молчали, поглощенные собственными переживаниями.

— Перейдем туда, — художник сигаретой показал в сторону двери, что скорее означало «отсюда». — Покалякаем.

— А я пока посуду помою, а потом вы меня посвятите? Я умею хранить секреты, могила.

Трогательно она держалась, ее муж этого не замечал.

— Значит, не дадите… — выдохнул из себя художник, когда они остались вдвоем.

— У меня нет.

— Дружба! Кого она интересует в эпоху атома! Кого может тронуть чужая беда. Вам все до лампочки, что не Пушкин и его окружение.

Петр Николаевич знал эти приступы гнева, когда художник порол злую чушь, не помня себя. А потом ни тени смущения и раскаяния, бородатый ангел с детской улыбкой. Бесполезно объяснять, что он вел себя как скотина. Он просто не знал, что на гостя не кричат, что деньги в долг просят, а не требуют, а если берут, то отдают. Ему вовремя не объяснили, а потом было поздно, он выплевывал эти истины. Он рано остался без отца, который погиб на Крайнем Севере, его воспитывала мать, хотя основное воспитание приходилось на школу, на двор, на эпоху и на случай. Плюс гены. Арсений обожал эту тему. «Ген гуляет», — говорил он и пригибал голову к плечу, как будто прислушивался. Иногда это был ген со стороны дедушки государственного служащего дореволюционных времен, иногда ген бабушки крестьянки или второго дедушки — морского волка, а нередко все гены гуляли вместе. У Арсения при этом был вид постороннего наблюдателя.

Сейчас он начал причитать:

— Ах, я дурак, идеалист, болван, мокрая курица.

Он кружил по комнате, по небольшому пространству, свободному от вещей.

— Что стряслось? Какая беда? Вы можете объяснить по-человечески?

Все-таки Петр Николаевич испытывал жалость к нему.

— Зачем? Что тогда будет? У вас появятся деньги? Но вы сказали, что у вас их нет. А нет — это нет. Это я испытал на собственной шкуре. Нет, и ни одна собака не даст. Вот так у вас «нет». Или как-нибудь по-другому? Ведь это надо иметь мужество — сперва сказать «нет», а потом «да». Но я вам ничего не буду объяснять. У вас на лице написано презрение, а презирать меня не за что. Я никого не убивал. Мне от вас больше ничего не надо, можете не волноваться. Даже если вы мне теперь сами предложите, я откажусь. Я уже отказываюсь. Надо быть гордым.

Петр Николаевич встал с намерением немедленно уйти. Хватит возиться с ним, он неблагородный, неблагодарный человек. Надо сказать: «Молодой человек, вы забываетесь». И уйти. Это неравноправная дружба, и с этим надо кончать.

А молодой человек выговорился и стал успокаиваться. Он уже готов был извиняться, свалив все на дедушку — государственного служащего и его гены.

— В Библии про это сказано, — сказал художник, поглядывая виновато. Как там, Петр Николаевич?

— Не про это.

— А про что? Если просят, дай…

— Просящему у тебя, дай и от хотящего занять у тебя не отворачивайся.

— Ясно. Сказать вам, в чем дело?

— Можете не говорить. Что-то раскопали.

— Правильно. Раскопал. Но что? Лягушку, Вернее, жабу. Фаянсовую. Жаба приносит счастье.

— Новые долги она приносит.

— Я художник.

— Это как раз стоит помнить.

— Хозяйка считает ее Францией. По бронзовой подставке. Подставка пышная, роскошная. Хозяйка тоже такая.

— Подставку могли сделать позже. Специально. И делали. Если вещь того заслуживала.

— Сама она небольшая, голубая. Гениального цвета. Я такого голубого цвета в жизни не видел, — художник охрип, и глаза его опять побелели.

— Хозяйку эту я знаю.

— Дама та еще. Но какое это имеет значение?

— Имеет. Идемте к моей жене, — сказал Петр Николаевич, — может быть, она сумеет помочь.

— Сколько-то я могу у нас в редакции собрать, — предложила Катя, возникая в дверях. — Пущу шапку по кругу. Слышишь?

Арсений погладил ее по голове.

— Я все слышу, я все вижу.

Жена Петра Николаевича, совершенно седая, красивая, а была, очевидно, очень красивой, вынула из комода все, что у нее там было, очистила сумочку, сказав, что до получки недолго ждать, и отдала художнику деньги. Лицо у нее при этом было такое, как будто она больше всего боялась, что ей начнут рассказывать, зачем эти деньги понадобились. Она читала детектив, взятый в библиотеке, где она работала, и хотела одного: продолжать его читать.

— Вы очень хорошо выглядите, — сказала она художнику, — помолодели, посвежели.