Сокровища поднебесной

Я официально преподнес одну из копий дожу Градениго, а тот немедленно ознакомил с ее содержанием знатных членов Совета, а они рассказали о ней своим родственникам и слугам. Я подарил еще одну копию синьору Грисостомо, священнику нашего нового прихода Сан-Жуана. А он, должно быть, рассказал о книге всему духовенству и всей своей пастве, потому что я тут же снова стал знаменит. Даже с еще большей алчностью, чем та, которую они демонстрировали; когда я прибыл из Китая домой, люди начали искать со мной знакомства, являться ко мне под надуманными предлогами, показывать на меня на улице, на Риалто, из проплывавших мимо гондол. А твои личные копии, Луиджи, должно быть, тоже распространились и рассеялись, подобно семенам одуванчика, среди торговцев и путешественников, прибывших в Венецию из чужих краев. Утверждают, что якобы некоторые приезжают посмотреть на меня точно так же, как на базилику Сан Марко и другие достопримечательности города. Если я принимал чужеземцев, то многие говорили мне, что прочли «Книгу о разнообразии мира» у себя дома уже переведенной на их родной язык.

Как я уже говорил, Луиджи, нас не спасло даже то, что мы с тобой выпустили из повествования много вещей, которые казались нам слишком невероятными, чтобы в них поверить. Некоторые энтузиасты искали со мной встречи, рассчитывая познакомиться с тем, кого они действительно считали путешественником в дальние страны, однако по большей части люди желали увидеть человека, которого они по ошибке принимали за Великого Сочинителя, автора образной и развлекательной выдумки, а некоторые надеялись хоть краешком глаза взглянуть на Удивительного Лжеца — так толпа собирается, чтобы посмотреть, как секут какого-нибудь знаменитого преступника на площади у столбов. Казалось, что чем больше я протестовал, заверяя, что рассказал чистую правду, тем меньше мне верили, и с тем большим юмором (хотя и с любовью) ко мне относились. Едва ли я мог пожаловаться на то, что стал центром всеобщего внимания, потому что взгляды тех, кто смотрел на меня, были теплыми и полными восхищения, но я бы предпочел, чтобы мною восхищались не как выдумщиком.

Как я уже упоминал, наш новый Ca’Polo располагался на Корте Сабионера. Полагаю, что даже на последних картах Венеции до сих пор сохранилось официальное название этой маленькой площади — Двор корабельного балласта. Но ни один житель города больше не называл ее так. Всем она была известна как Двор Милиони — в мою честь, — потому что я прославился по всей Венеции как Марко Милиони, человек, нагромоздивший миллион выдумок, ибо все мои рассказы считали ложью и преувеличениями. Я стал очень известным человеком, однако слава моя была весьма сомнительна.

Со временем я настолько привык к своей новой репутации, что даже не обращал внимания на толпы мальчишек, которые постоянно следовали за мной во время прогулок по городу. Они размахивали деревянными мечами, подскакивали, словно галопировали на лошади, и в то же время шлепали себя по заду, крича что-нибудь вроде: «Подойдите сюда, великие принцы!» или «Забери тебя орда!» Такое постоянное внимание было неприятным, поскольку давало возможность даже совершенно посторонним людям узнавать и приветствовать меня, когда мне хотелось бы остаться неузнанным. Тем более что к тому времени у меня появилась еще одна причина не так бросаться в глаза горожанам, ибо случилось следующее.

Я не помню, где именно прогуливался в тот день, но вдруг прямо на улице столкнулся лицом к лицу с той самой малышкой Дорис, которая была моей подружкой в детстве и так обожала меня в то давнее время. Я остолбенел: ведь Дорис была приблизительно моего возраста, то есть слегка за сорок, а надо вам сказать, что к этому времени женщины, принадлежащие к низшему сословию, как правило, становятся уже седыми, морщинистыми и измученными жизнью. Однако передо мной стояла Дорис, только-только вступившая в пору женственности — лет двадцати с небольшим, — прилично и со вкусом одетая, а не в бесформенном черном одеянии, какое обычно напяливают на себя немолодые простолюдинки. Она по-прежнему оставалась золотистой блондинкой со свежим цветом лица, такой же хорошенькой, какой была, когда я видел ее в последний раз. Я был не просто изумлен, я был оглушен. И настолько забыл о приличиях, что чуть не выпалил ее имя, прямо там, на улице, и только в последний момент обратился к ней с почтением:

— Дамина Дорис Тагиабу!

Она сдержалась, не обратив внимания на мое бесстыдство, взмахнула юбками и гордо прошествовала мимо. Но тут Дорис увидела мою свиту из мальчишек, играющих в монголов, смягчилась, спрятала улыбку и произнесла довольно приветливо:

— Вы мессир Марко?.. Я имею в виду?..

— Марко Милиони. Прошу вас, не стесняйтесь, Дорис. Все меня так называют. Между прочим, вы сами раньше называли меня и похуже — Marcolfo и тому подобное.

— Мессир, боюсь, вы приняли меня за другую. Я так понимаю, что вы когда-то знали мою мать, в девичестве Дорис Тагиабу.