Капа набрала в грудь воздуха, затаила дыхание. Он осторожно запрокинул её голову, уложил возле своей груди и стал вытирать слёзы ладонью. Она сделала несколько упражнений и тихо проговорила:
— Какая смешная у тебя борода… Мягкая, как у подростка.
— Потому что ещё ни разу не брил.
— И голову не брил?
— Нет… Я был лысый.
— Теперь седой… волосы серебристые.
Она уткнулась в шершавую армейскую куртку и уснула.
Ему вновь казалось, что на сеновале стоит один лишь солдатский запах…
Полковник проснулся от шума дождя. Старая крыша на сеновале отчего-то перестала светиться щелями, но кое-где о хрусткое сено билась капель. Он хотел посмотреть, который час, однако на этой руке спала Капитолина. Это была отработанная привычка — отмечать время, сейчас совершенно ненужная, потому что ничего вокруг, кроме сеновала и дождя, не существовало. Полковник укрыл Капу краем плащ-накидки, прижал к себе плотнее расслабленное сном тело и бездумно закрыл глаза.
И вдруг где-то неподалёку раздался выстрел, затем ещё два, почти слитых в единый. По звуку он определил, что стреляют из карабина. Капитолина вздрогнула, но не проснулась. Через несколько минут выстрел грохнул где-то на краю луга, и сквозь шум дождя послышались неясные крики.
— Что это? — спросила она испуганно.
— Не знаю… Наверное, охотники, — предположил он.
— Почему так темно? Который час?
— Кажется, вечер, — легкомысленно сказал полковник.
— Это нас ищут! — уверенно заявила Капитолина. — Слышишь голоса?..
Кто-то шёл к сеновалу — хлюпала вода, доносился непонятный говор.
— Давай спрячемся? — тихо засмеялся он. — Пусть ищут!
Полковник ухватил большой пласт сена и навалил на гнездо. Сразу стало тепло, пыльно, окружающий мир отдалился и на некоторое время заглох даже шум дождя.
— А корзины?! — зашептала Капа. — Найдут! Корзины остались где-то сверху.
— Темно, не заметят…
Здесь было так хорошо, что не хотелось думать о каких-то корзинах. Они лежали, прижавшись друг к другу, касаясь щеками, плотно придавленные сеном, как душным, толстым одеялом. Кто-то распахнул дверь, сказал громко:
— Были бы тут — услышали!
— Залезь посмотри! — приказал Воробьёв. — Лежат, поди, трахаются!
— Никого! — откликнулся незнакомый голос. — Сеновал течёт…
— Крыша у него течёт! — Воробьёв выматерился. — Я эту прошмандовку удавлю на берёзе!
Полковник дёрнулся, поднимая головой сено, но Капа схватила за шею, обвисла, удержала:
— Не надо… прошу тебя…
Дверь захлопнулась, шаги прочавкали вдоль стены и, когда смолкли, растворились в шуме дождя. Полковник выбрался из ямы, помог встать Капитолине. На опушке луговины грохнул выстрел, и белая ракета, взвившись в небо, высветила все щели над головой.
— Крыша течёт, — повторил Арчеладзе. — Ладно, пусть течёт. Идём!
Они выбрались из сеновала, оставив там корзины, — за шиворотом кололась сенная труха, встречный ветер сёк дождём по лицу. Мир был тёмным и неуютным, за спиной время от времени гремели выстрелы. Они почти бежали, спотыкаясь и уворачиваясь от деревьев, уходили, словно партизаны от облавы. Похоже, Воробьёв с Нигреем подняли на поиски всю обслугу охотничьего домика. Крадучись, они обогнули терем — в окнах горел яркий свет — и тихо сели в машину. Полковник запустил двигатель, не включая света, вырулил на дорогу.
— Пусть поищут!
Выехав на трассу, полковник стал откровенно лихачить. Это забавляло Капитолину и возбуждало в нём жажду риска, испытания судьбы. Он опасно шёл на обгон, стиснув зубы, ждал встречной машины из-за поворота — везде проносило. Взрывались под колёсами лужи на асфальте, «дворники» на лобовом стекле не справлялись с дождём, впереди колыхалось туманное пространство, в котором мельтешили яркие пятна фар, едва различимая дорожная обочина, красные огни впереди едущих машин и россыпь фонарей придорожных посёлков. Эта ночная гонка увлекала полковника, отрывала его от земли, и создавалось полное ощущение полёта. В машине было тепло, уютно, как на сеновале, и окружающий мир вновь перестал что-то значить. Капитолина сняла сапоги, армейскую куртку — вся их одежда осталась в охотничьем тереме — и, устроившись с ногами на сиденье, не сводила с него глаз. Он чувствовал восторг в её взгляде — тот самый, уже забытый, будоражащий душу; он ждал этого её восхищения ещё там, в зале трофеев, возле живого огня. Только эти глаза и эти чувства были в состоянии возродить в нём утраченную мужскую силу — то, что может врачевать лишь женщина, испытывающая хотя бы мимолётную любовь.