Сокровища Валькирии. Звёздные раны

И надо было согласиться с этим, но призрачное существование, невозможность до конца понять их образ жизни, тайну предназначения и миссии, ими выполняемой в его конкретной жизни, — всё это выбивало из привычного русла. Академик чувствовал — ещё мгновение, и он начнёт беспомощно метаться, а возможно, делать глупости, ибо приступало отчаяние. Столько лет потратить на поиск и изучение астроблем, всё время ощущать затылком дыхание Космоса, в котором Земля казалась маленькой и уязвимой, зависимой от роковых случайностей и всё время ожидающей катастрофы; отдать столько сил души и разума, дабы предугадать, спрогнозировать космическую стихию и её последствия, и вместе с этим— не знать издревле известного проявления земной жизни, описанного в сказаниях и легендах.

Таинство окружающего мира, правдивое, как детский сон, и реальное, как мечта старца, — вот что было достойно познания, что могло принести истинное счастье. И никакие секреты, произведённые изысканиями ума, ничего не стоили по сравнению с этим таинством.

Академик бросил сумку в кресле и пошёл разыскивать полярников. Бродил, толкался среди пассажиров, высматривая оленьи дохи, несколько раз видел высокого чеченца со своей женщиной — долганкой, судя по орнаменту на унтайках и дошке. Лунообразное лицо её светилось от счастья, и горячий жестокий кавказец гарцевал рядом с туповатой улыбкой; можно было остановить их, предупредить, что смерть ходит за ними с ножом в руке, но Насадный неожиданно для себя всецело предался фатализму. В сознании вызрело желание не нарушать хода вещей, логики жизни, табу, наложенное неведомым вершителем судеб.

В дохах и шубах из оленьих шкур и полярного волка в аэропорту оказалось десятки человек, было легко ошибиться, попасть в неловкое положение, и потому Насадный подходил к каждому близко, заглядывал в лицо, вызывая тем самым вопросы или просто молчаливое недоумение. Академик вышел на улицу, прогулялся возле здания, поглядывая на пассажиров в сумрачном свете фонарей, приблизился к группе каких-то весёлых людей возле «уазика»: полярники исчезли бесследно…

Святослав Людвигович вернулся в зал ожидания, и, пробираясь к своему месту, издалека заметил, что оно опять занято: в кресле сидел мужчина в лохматой шапке и держал его сумку на коленях.

— Извините, здесь сижу я, — заявил академик, пробившись к креслам.

— Да, пожалуйста! — подскочил тот. — Очень устали ноги, а сесть некуда… Простите!

И поставив сумку на сиденье, сунул руки в карманы дублёнки, нахохлился и побрёл через толпу. Насадный сквозь жёсткую ткань прощупал папки с бумагами — всё на месте, и замки «молния», связанные прочной ниткой, не тронуты…

Внезапно рядом очутился выпивший стюард Кошкин, тоже чем-то напоминающий полярника, — теперь был обряжен в талабайскую малицу. Встал напротив, держа руки в карманах, уставился тяжёлым взглядом опухших, с синими мешками, глаз, пошевелил кошачьими усами.

— Ты меня знаешь? Я Кошкин — счастливейший из людей!

— Очень приятно…

— Нет, в самом деле! Опоздал на свой борт, а он гробанулся!

— И правда счастливчик.

— Тогда угости! Закажи мне сто пятьдесят? Коньяку!

— Радуйся без угощения, — отвернулся Насадный, надеясь отвязаться от счастливчика.

— А ты меня не бил? — спросил вдруг тот.

— Нет, не бил, — признался академик.

— Но видел, как меня били? Смотрел?

— Смотрел…

— Значит, и ты бил, — со вздохом определил Кошкин. — Да не бойся, тебя не трону. Тогда мне всех надо тут… Контрибуция с тебя, дай треху! На коньяк! Мне разогреться надо. А то у него кровь горячая — у меня пока холодная. Понимаешь? Меня только коньяк берёт — спирт леденит душу…

Вариант был известен: не дать — не отвяжется, а дать мало — подойдёт ещё несколько раз, как к старому знакомому. Север есть север…

— Возьми сразу червонец, — Насадный подал деньги. — Гуляй, ты сегодня во второй раз родился. Действительно, счастливейший из людей.

— Это верно! — Кошкин спрятал червонец, но уходить не спешил, разгладил свои усы. — Ты знаешь, я бортпроводник по неволе. На самом деле я лётчик. Бывший, списанный. Мне в прошлом году последний талон выстригли. Пришлось идти в стюарды. Не могу жить без неба!.. И я знаю, что ребята чувствовали в последние мгновения…

— Какие ребята? — невпопад спросил академик.

— Мои ребята… Те, что полетели, а я остался.

— А, да… Прости.

— Миг неотвратимости. Ты испытывал его? Когда знаешь, что жить осталось несколько секунд…

— Испытывал, — признался Насадный. — В Питере, в блокаду…

Он посмотрел более внимательно, будто давнего знакомого узнать хотел — не узнал…

— В блокаду… Ну да, ясно… А не видел этого чурку? Который бил?

— Видел…

— Я его сегодня обязательно зарежу, — вдруг тоскливо протянул счастливчик. — И его талабайку тоже. Вот только кровь разогрею и злости наберусь. А то хожу и радуюсь! Надо человека зарезать, а я радуюсь — вот-вот замурлыкаю от счастья!..

— Может, не нужно резать? — безнадёжно спросил Святослав Людвигович. — Они тебе жизнь спасли. А если бы не стал бить чеченец, и ты бы успел на свой борт?.. Пойди лучше и выпей с чеченцем мировую. Побратайся…