Сокровища животного мира

Английских слов у него в запасе было немного, да и в лучшие времена произношение было гортанное, а сейчас и вовсе неразборчивое, так что я уловил только одно: «Плохое мясо». Постепенно кутерьма под нами улеглась, и Деле принялся энергично врубаться в нору. Все еще озадаченный, я смотрел, как он срезает верхний слой почвы и тычет свой «дру-тра» в подземелье. Я тоже принял оживленное участие в его кипучей деятельности, и вот он уцепился за что-то смахивающее на пропитанный кровью ком земли и начал тянуть. Мы вдвоем тянули несколько минут, пока наконец не извлекли на свет все десять футов и шесть с половиной дюймов (3,15 м) королевского питона (Python regius) — царя африканских змей; его туловище извивалось, изгибалось волнами, и по нему пробегала дрожь, как по коже лошади, когда на нее сядет овод.

Это была диковинная добыча, но впереди нас ждали еще более удивительные сюрпризы: там, в путанице подземных галерей, все еще что-то двигалось и издавало какие-то звуки. Мы копали без отдыха, пока пот не полил с нас градом, и подбирались все ближе к источнику шума. В конце концов мы раскопали трех громадных сухопутных черепах (Trionyx triunguis). Они испуганно сбились в кучу и моргали из-под своих панцирей кроткими черными глазами, словно понимая, что их судьба в наших руках. В жизни я не видел у животных такого печального и умоляющего выражения, хотя при виде любого животного, оказавшегося в беспомощном состоянии, я едва не умираю от сострадания. Деле намеревался прихватить их в лагерь — для общего котла, но я непоколебимо встал на защиту своих протеже, может быть, в основном из-за того, что они боятся щекотки сзади под панцирем, а это еще больше связывало нас узами взаимопонимания и симпатии. Разумеется, победа осталась за мной, хотя мой авторитет не играл здесь главной роли: просто Деле, как истый африканец, вполне понимал мои чувства, вдобавок он не был голоден, а я еще и намекнул, что в моей стране убийство черепах считается очень плохим джу-джу.

Я понимаю, что нельзя не упомянуть о леопарде, и не только потому, что проделки этого животного — джу-джу и для черных, и для белых людей, а просто потому, что как раз в этих местах они водятся во множестве.

Первый случай, когда я наглядно убедился, что здесь и вправду водятся леопарды, произошел через несколько дней после того, как мы перенесли лагерь из-под защиты станции Мамфе, где изучали жизнь животных в искусственных, созданных цивилизацией условиях. Новый лагерь мы разбили в глубине девственного леса, в лощинке, под прикрытием кустарника и малорослых деревьев, посередине поляны, покрытой высокой травой. Это была одна из тех прогалин, которые образуются в глуши тропических лесов из-за почти полного отсутствия в этом месте почвы. Лес стоит вокруг таких полян сплошной зеленой стеной, и небольшие рощицы разбросаны лишь там, где в углублениях рельефа накопилась почва. Чтобы добраться до этого места, мы пошли по «Большой северной дороге» от «парома» (это был старый челнок), находившегося ниже по течению от Мамфе, и перевалили через холм за рекой. Здесь дорога идет то травянистыми пустошами, то лесом. В последней травянистой излучине, которую пересекает дорога, мы прорубили, выбирая участки «наименьшего сопротивления», ход влево — он извивался по полю среди травы и приводил в конце концов к нашему тенистому приюту.

Я возвращался из Мамфе, где нужно было прихватить какое-то снаряжение из базового лагеря и мою любимицу обезьянку, которая обычно путешествовала со мной, сидя на моем левом плече. Меня сопровождал Фауги. Дела задержали нас, и, когда мы гребли на переправе через реку, уже смеркалось. Пришлось одолжить фонарь у лодочника, старика-прокаженного, и мы углубились в лес. По причине, известной разве что самой судьбе или тайным силам африканских джу-джу, я не взял с собой свое любимое охотничье ружье, а нес только сучковатую палку да обезьянку, которая восседала у меня то на голове, то на плече.

Фауги шел впереди, неся неяркий фонарь; янтарные лучи света плясали среди колоссальных стволов деревьев. Ночь была тихая, хотя вокруг все звенело от мириад стрекочущих, жужжащих насекомых, а воздух был пропитан ароматами почти наркотической силы. Мы двигались неслышно, как духи, под ногами — мягкая глина, на мне были теннисные туфли, а Фауги бесшумно шел в своей природной, залубенелой обуви — босиком. Только монотонное поскрипывание ручки фонаря отмечало наше движение вперед.

Когда мы вступили в самую последнюю и самую длинную полосу леса перед нашей поляной, обезьянка вдруг задрожала и стала жалобно причитать. Она слезла с моего плеча и удивительно ловко забралась за пазуху. В ту минуту это показалось мне причудой, но, как только мы достигли следующего поворота, я приказал Фауги остановиться и оглянулся. Зрение у меня неважное, может быть, в этом причина почти невероятной тонкости моего слуха, чему африканцы не переставали удивляться. Я услышал необычный звук и насторожился.