Сокровище альбигойцев

Когда, в согласии с ритуалом, третий участник службы взял колокольчик и несколько раз встряхнул его, исполнявший роль священника поднял левую руку, сжимая в ней какой-то предмет, — думаю, фигурку того, чьей гибели он жаждал. Затем в правой руке его блеснул клинок, и он громко, во весь голос принялся произносить сакральные заклинания, взывать к Лилит и Наэме, проклятым богиням бездны, чьими неустанными трудами каждое живое существо превращается в ничто. Именно в эту минуту обряд становится силой, невидимые духи зла исполняют волю мага в своем мире, а затем, словно зеркальное отражение, преступление совершается в мире земном. Негодяю в темном плаще осталось только назвать имя жертвы, и он наконец выкрикнул его — подхваченное раскатистым эхом, оно зазвучало со всех сторон.

— Мишель де Брамвак, Мишель де Брамвак, Мишель де Брамвак, — неслось изо всех углов, и кровь заледенела у меня в жилах.

К счастью, по натуре своей я расположен скорее к радости, нежели к меланхолии, и потому холод, внезапно пронизавший меня до мозга костей и сковавший все мои члены, довольно быстро уступил место здоровой злости и сопряженной с ней жажде деятельности. Присутствие духа, словно гонец с обнаженной шпагой, явилось мне на подмогу.

Зная, что противостоять губительному заклятию можно только с помощью заклятия благого, произнесенного в два раза громче, я, набрав в легкие побольше воздуха, стал выкрикивать воззвание к святым ангелам.

«Conjuro vos»[38], — завопил я, и от моего рева задребезжали потрескавшиеся от времени витражи. Продолжая вздымать ввысь ставшую бесполезной фигурку и утративший мощь кинжал, жрец содрогнулся от неожиданно хлынувших на него звуков, но быстро взял себя в руки и не менее громко призвал адских тварей, дочерей бездны, злых духов неведомого царства тьмы. В ответ я принялся выкликать священные имена Элохима, Саваофа, Адонаи и благозвучнейшие слоги семидесяти двух имен служителей Духа, от Вехюяиаха до Мюниаха.

Последние слова противоборствующих заклятий прозвучали в унисон. «Per omnia saecula!» [39] — одновременно произнесли мы с черным жрецом. Но в отличие от моего зычного рева, заставившего птиц сняться с насиженных мест и, хлопая крыльями, заметаться под сводами часовни, голос злого жреца напоминал неровный стук колес старой телеги, подпрыгивающей на ухабах.

Откинув капюшон, жрец всмотрелся в церковный полумрак, и я узнал в нем Домисьена де Барусса. Изумление мое было столь велико, что, когда девица на алтаре, откинув с лица волосы, села и я узнал в ней Люциду де Домазан, я уже ничему не удивлялся. Разбросав по груди плотную завесу золотистых волос, словно желая защититься сим целомудренным нарядом от непрошеных взоров, Люцида тревожно озиралась, и сверкающие пряди змейками шевелились у нее на груди.

Соскочив с чурбака, я, не пытаясь прятаться, зашагал к двери, гулко стуча тяжелой палкой по каменному полу. Перед моим носом рассекла воздух очумелая летучая мышь. Блики света от свечей на алтаре лихорадочно заметались: у меня за спиной что-то происходило. Но я, не оборачиваясь, шел вперед и, переступив порог, направился по когда-то каменной, а ныне заросшей травой дороге, по обочинам которой, словно надгробные камни, выступали оплетенные живучкой неуклюжие фигуры. Повинуясь непонятному для меня желанию, я то и дело замедлял шаг, стараясь придать своей походке поступь сошедшей с пьедестала статуи. У подножия горы я резко свернул в заросли молодого ельника и припустился вприпрыжку, счастливый и довольный, что мне удалось легко выпутаться из неприятной истории. Добравшись до знакомого мне холма, я остановился и, обернувшись, устремил взор в сторону прятавшейся среди строевых елей проклятой часовни. В предрассветной мгле мне показалось, что за высокими стволами сокрыта не часовня, а огромная черная роза, распустившая за ночь свои лепестки.

Разговор мертвых деревьев

Ураган, налетевший с севера, когда его никто не ожидал, разбушевался над Комменжем, а потом столь же неожиданно ушел, улетел, ускользнул в долины Пиренеев, увлекаемый роковой силой, управляющей ураганами. А когда наступило затишье, произошло событие, о котором я сейчас расскажу.

После ненастья я шел по дороге в Сен-Мартори, с сожалением созерцая великий ущерб, причиненный растительному миру злой силой ветра. На холме полегла целая вереница елок; павшие деревья напоминали воинов, которых смерть застала врасплох: их причудливые позы вызывали и смех и слезы. На обочине дороги, словно инвалид культи, выставил сломанные ветви дуб — могучее дерево жаловалось на изуродовавшую его стихию. Гибкие березки, окаймлявшие сад, упали, запачкав свои серебристые платьица, и подняться уже не смогли. В саду деревья тоже изрядно пострадали, но к ним, в отличие от их дикорастущих собратьев, помощь уже пришла: какой-то человек, воткнув в землю рогатку, пытался выпрямить молодое персиковое деревце.

Заметив меня, он бережно опустил ветви на подпорку и устремился ко мне; тут я узнал в нем Торнебю…